Джек Лондон - Лунный лик. Рассказы южных морей. Приключения рыбачьего патруля (сборник)

Лейс Клe-Рандольф очаровал ее, и мне доставляло искреннее удовольствие смотреть на нее. У нее вдруг возник новый проект: предложить ему костюм, нужды в котором я никогда больше не почувствую.

– Ну, конечно, – сказал я, – он мне совершенно не нужен. – И мысленно представил себе мой серый костюм с порванными карманами. – Но все же тебе следовало бы сначала починить карманы.

Лицо Подсолнечника вдруг омрачилось.

– Нет, – сказала она. – Я про черный костюм говорю.

– Черный! – начал я с легким раздражением, словно не веря ее словам. – Ведь я его надеваю довольно часто и даже сегодня вечером думаю надеть.

– У тебя имеются другие костюмы, и получше, – торопливо сказала она. – К тому же он уже блестит.

– Блестит?!

– Еще не блестит, но скоро будет блестеть. А человек этот, правда, почтенный, очень милый, вежливый, и я уверена, что он…

– Знавал лучшие дни?

– Вот именно! Жизнь у него была тяжелая, суровая, и белье вконец изорвалось. Ведь у тебя много костюмов.

– Пять! – уточнил я, считая и темно-серый рыболовный костюм с порванными карманами.

– А у него ни одного… И дома ничего нет…

– Даже Подсолнечника, – сказал я, обняв ее. – Вот почему он заслуживает все. Отдай ему мой черный костюм. Нет, дорогая, даже не черный, а самый лучший. Небо примет это во внимание и должным образом вознаградит меня.

– Какой ты милый! Какой ты милый! – Подсолнечник направился к двери и с порога послал мне очаровательный, обольстительный взгляд. – Ты настоящий душка.

Она вскоре вернулась робкая, с кающимся лицом.

– Я… я дала ему одну из твоих белых рубах. На нем дешевая, отвратительная бумажная рубаха. При твоем костюме это выглядело бы смешно и глупо. Потом у него были совсем стоптанные ботинки, и я отдала ему твои, с узкими носами, старые.

– Старые?

– Ну да! Ведь они страшно жали.

Уже семь лет прошло со дня первого визита к нам Лейса Кле-Рандольфа. Он часто с тех пор наезжал, и никто из нас никогда заранее не знал, как долго он думает оставаться. Никто не знал и того, когда он приедет, ибо он был подобен комете, странствующей в небесной выси.

Бывало, он приезжает чисто и хорошо одетый, недавно расставшись с высокопоставленными знакомыми, такими же друзьями, как и я. А иногда – усталый, грязный, скверно одетый, он буквально приползал ко мне неведомо откуда, не то из Монтанаса, не то из Мексики. И, пробыв неопределенное время, не говоря ни слова, не спрашивая совета, весь во власти своего Wanderlust’a, снова уходил – уходил в далекий, мистический и великий мир, который почему-то называл «путем».

– Я не решался уйти до тех пор, пока не поблагодарю вас от всего сердца, – сказал он в тот вечер, когда надел мой лучший костюм.

Сознаюсь, я был искренно поражен, взглянув на него поверх газеты. Я увидел вполне приличного, даже слегка надменного господина, свободного в манерах и развязного в разговоре. Подсолнечник был прав: этот человек безусловно знал лучшие дни, раз черный костюм и свежая рубашка могли произвести такую метаморфозу. Я невольно привстал и поздоровался с ним, как с равным. И вот именно в это время меня покорила обаятельность Кле-Рандольфа. Эту ночь он провел в Айдльальде, затем – следующую и много других ночей. Он был из тех людей, которых нельзя не любить.

Подсолнечник искренно любил его, что же касается меня, то тот же Подсолнечник – свидетель, как часто в отсутствие моего приятеля я гадал о дне возвращения Лейса – любимого Лейса.

И при всем том об этом человеке мы ровно ничего не знали. Знали только, что он родился в Кентукки; все остальное оставалось покрыто мраком неизвестности. Он никогда не заговаривал об этом. Он всегда хвастал полным противоречием между рассудком и чувством. Весь мир и все явления в нем для него представлялись проблемами. По виду было крайне трудно судить о нем. Часто в разговоре он пользовался всевозможными наречиями, не избегал жаргона; иногда проскальзывал настоящий воровской жаргон, и по лицу, разговору, различным деталям Лейс выглядел преступником. Иной раз это был культурный, вылощенный джентльмен, философ и ученый. Иногда в его разговоре вспыхивали искры большого, неподдельного чувства, ощущался крупный человек, которым он когда-то был, но все это исчезало раньше, чем я успевал разобраться в нем. Это был человек под маской, но маска никогда не приподнималась, и настоящего человека мы не знали.

– Итак, значит, вас за журнальную деятельность почтили шестьюдесятью днями тюремного заключения, – сказал я. – Оставьте в покое Лориа и расскажите мне подробно, как это случилось.