Виктор Серж - Когда нет прощения

Я вновь открыл глаза. Может, открыл уже давно, но мне понадобилось усилие, чтобы вернуться из другой, конечной и бесплодной реальности. Низкий потолок, испещренный зеленоватыми бороздками… Миска с перевязочными материалами. Пестрый паук на стене… Вошла служанка, приземистая, с двумя спиралями кос вокруг ушей, украшенных большими серебряными кольцами. Она ходила по комнате, я заметил ее внимательный взгляд, устремленный – на что? Паук тоже наблюдал за ней. Я хотел позвать Н’га, но не мог ни пошевелиться, ни раскрыть рта. Отчего я так волновался, когда уже нечего было бояться и желать? Служанка схватила мой портфель, и потихоньку, потихоньку понесла его к двери, портфель, в котором лежали самые ценные вещи: чай, сахар, спички, папиросы, мыло, научное издание «Манифеста»… «Воровка! Воровка! Сволочь!». Я вопил, а коренастая девица ничего не слышала, я понял, что кричал лишь мой мозг и крик его был ничем. Значит, мысль, воля – из сферы небытия? Револьвер под подушкой – мой мозг знал о нем, но мозг без рук – ничто, я сам – Ничто . Прежде чем вынести портфель, внимательно посмотрела мне в глаза. Взгляд ее узких глаз был тревожен, остер как у выглядывающего из чащи зверька. Мой гнев утих. Бери портфель, ловкая тварь, женщина-куница, если его содержимое поможет согреть зимой твое логово, паук ничего не видел. Я вернулся в места детства: прямые камыши, в которых отец прятал свою лодку, охотясь на диких лисиц.

Из руин возник Антон в белом шелковом, шитом золотом наряде, как у персидских князей на миниатюрах. Копыта его скакуна так легко касались камней мертвого города, словно конь был крылат. Антон на крылатом коне! Я рассмеялся. Ах, ты считаешь, это невозможно? Конечно, нет, Антон. Внезапно я увидел его другим: плоское лицо, очки странной ромбовидной формы, больничный халат, в руках шприц. Н’га обеими руками держал что-то ярко-красное, как будто пойманную птицу – смотри, они вырвали сердце из моей груди, вот черт! Нет, это был какой-то пузырек. Антон сказал:

– Спасен, наконец. Доставил ты мне хлопот, мерзавец! Черт возьми! Ну, приди же в себя. Спектакль окончен. По морде, что ли, хочешь?

– Нет у меня больше морды… Но, что происходит? Откуда ты?

– Это ты вернулся издалека, братец. Я прилетел четыре дня назад. Выпей глоток кофе со сливками. Я привез тебе известия от командования. Ты получил награду, скотина.

– Мне все равно.

– Нет, не все равно. Ты задержал работу.

Я еще находился между двумя мирами. Слова «задержал работу» полностью привели меня в чувство. Ловко, Антон. «Как Маня?» – спросил я вяло. «С тех пор, как она тебя бросила, она уже в третий раз вышла замуж. Дурнеет на глазах. Настоящая верблюдица, братец. Пей еще кофе».

В Университете я любил Антона. Мы проводили время в спорах. Он выдумывал биологический марксизм или марксистскую биологию, диалектику и т. п. Смеялся над старыми романтиками, верившими в любовь. «Пара, – изрекал он с невыносимой безаппеляционностью, – это непременно дрянная мелодрама, замешанная на физио-психологических недоразумениях… и социальных тоже… Большинство женщин – болтливые создания с птичьими мозгами… Результат ста тысяч лет домашней эксплуатации…». Тип фанатика, прикрывающего напускным цинизмом… Что теперь с Антоном? Его ценили члены тогдашнего правительства, он, должно быть, последовал за ними в могилу, как сам и предчувствовал: «Мы построили, – говорил он с неизменным сарказмом, – колоссальную адскую машину улучшенной модификации, и легли прямо на нее в надежде сладко поспать… С лавровыми веночками из красной бумаги на голове… Вот так!» От него остались лишь мои воспоминания… (Скоро у меня будет время на распутывание воспоминаний… Антон заявлял, что нужно хранить в памяти только полезное: «Поставить живую память на службу активной деятельности…». Какова польза от твоей памяти, бедный мой Антон?)

Эта тревога, заставившая вспомнить тебя, Антон, вызвана Надин. Надин, прямолинейная, сильная, живущая инстинктами. Права она, а не я, – инстинкты в итоге всегда оправдываются… Каждый из нас со знанием дела строит себе ловушку; а когда попадает в нее, удивляется…

Надин разожгла сильный огонь в камине; в комнате стало уютнее. Надин бросила в огонь письма, фотографии, несколько паспортов. Ее волнение сменилось опустошенным спокойствием. Две беды сразу, одна смехотворная, другая почти немыслимая, и именно смехотворная заставляла сильнее страдать, как будто резала по живому. «Саша решился только на исходе двенадцатого часа, потому что мы оказались в аду…» Уже два года Надин боялась читать газеты, получать письма, произносить некоторые имена, даже думать о них, сомневаться вопреки себе в совершенно абсурдных обвинениях, не показать, будто всей душой одобряет непоправимое. Заговоры походили на дьявольский хоровод. Вначале она, как и все вокруг, верила в них; затем хотела поверить в невероятное; затем делала вид, что верит; а по ночам рыдала в подушку. Саша, опасавшийся оставаться наедине, предпочитавший, как она чувствовала, в одиночку нести бремя своей невидимой другими драмы, отправлял ее, то в Мон-Сен-Мишель, то в Ниццу, в Канны, Антиб, Жуан-ле-Пен под предлогом: «Успокой нервы, малышка, мне легче одному противостоять всем этим неприятностям…» На берегу моря Надин пыталась читать Пруста, очень проникновенные романы, но в чем заключалась цель жизни всех этих персонажей? Она гуляла по пляжу в компании американок, английского боксера, одетых, будто с иголочки мужчин, настроенных на игривый манер – эти люди также не имели цели в жизни, ни на что не годились, жалкие и смешные, и только ирония спасала ее от полного разочарования. Она участвовала в охоте на голубей. Одеваться в белый фланелевый костюм, чтобы стрелять в птиц, какое извращение! Это разрывало ей сердце. Она чувствовала себя хорошо лишь с томиком Золя в маленьких рыбачьих портах.