Виктор Астафьев - Царь-рыба - повествование в рассказах

В сюжете повествования сама судьба наказывает практически всех, кто ведет себя на сибирской земле как «командор» – завоеватель. Возмездие настигает тех, кто преступил христианские заповеди «не убий!», «не кради!», «не прелюбодействуй!», кто не почитает родителей и творит себе кумиров. Прощен только искренне покаявшийся в Храме Природы Игнатьич. В момент онтологического прозрения в поединке с царь-рыбой он осознал свой грех перед женщиной и самой материнской первоосновой жизни: «Женщина – тварь божья, за нее суд и кара особые». Очищение страхом смерти от скверны гордыни, рационализма многих возвращает к нормам этики и пониманию того, что в жизни первично, что истинно значимо. Подобное испытание прошла и журналистка Эля. Ее опыт выживания в суровой тайге, вероятно, обозначил ей духовно-нравственные ориентиры на всю жизнь.

Астафьевское повествование в этическом смысле лишь продолжает значительный ряд русской классики, в котором Толстой и Достоевский, Пришвин и Платонов, Есенин и Заболоцкий. Как жить, чтобы не бояться умереть? Почему русский человек или апокалиптик, или нигилист? В поисках ответов на вечные вопросы литература может иногда выходить на удивительные образы душевно чистых людей. У М. Пришвина и В. Астафьева это персонажи, в которых природное естество соединяется с моральной безупречностью. Лу Вен – китаец из повести «Жень-шень», Аким – наполовину долганец, оба далеки от цивилизации, правда, астафьевский герой заражен современными дурными привычками. Но и тот и другой образ воплощают известный пришвинский афоризм о том, что культура человека в широком значении заключается не в чистоте ногтей, а в чистоте души. Жить в диком природном пространстве невозможно без охоты, без борьбы за выживание, без убийства, в конце концов, каких-то живых тварей. Но при этом, оказывается, возможно сохранять истинную человечность и не вредить, не нарушать удивительного земного равновесия. Нетрудно заметить, что Астафьев противопоставил философию жизни Гоги Герцева и Акима. Герои-протагонисты, помогающие реализовать основную идею, – еще одно свидетельство склонности автора к философскому обобщению.

Астафьев по-своему возвращает русскую литературу советского периода от идеологически заданного восхваления Человека в реальность. Писатель убежден, что человек заслуживает, прежде всего, жалости и снисхождения: «жалко отчего-то и сына, и брата, и всех людей на земле». Обличая браконьерство как нарушение юридических и моральных норм, автор способен сочувствовать, не оправдывать, но понимать: «…сколь ни приглядывался к речным пиратам, сколь ни вел разговоров о нынешних порядках в рыболовецком промысле, убедился в том, что они с облегчением прокляли, кинули бы темную, рискованную свою работенку, перешли бы за милую душу на законный лов, только чтоб рассчитывались с ними честь по чести, не медными копейками. Ну а пока на реках торжествует ночной, темный лов» («Дамка»). А какой очевидной сердечностью проникнуто описание коренных жителей Сибири: «… глаза с вечной тихой печалью северного человека, всегда погруженные в себя и в какую-то застарелую тоску…» («Уха на Боганиде»).

Дар художественных описаний, оригинальное использование мифологических образов, известных в мировой культуре (реки, воды, рыбы и др.), яркие неожиданные метафоры и сравнения – все это способствует выражению авторской любви к родному краю. Чего стоит один только образ мало кому известной речки со смешным названием Опариха: «синенькаяжилка, трепещущая на виске земли».

Прощаясь с малой родиной, повествователь смотрит в иллюминатор самолета,« созерцая зловещий праздник бытия, смятенный вид родного края». Астафьеву близка интонация и чувство Н. Рубцова, строки которого взяты первым эпиграфом. Писатель также продолжил традицию почитаемого им поэта Н. А. Некрасова в соединении любви, гнева и печали. Афоризмы Екклесиаста – вековая священная мудрость, цитируемая на последней странице, к сожалению, не дают ни ответа, ни утешения. Значит, возможно, остается надежда на человека читающего, ищущего истину, страдающего, очищающего этим свое сердце и способного чувствовать сопричастность всему живому.

«Царь-рыба» – многослойный текст, он ждет чтения и перечитывания. Лишь немногочисленные реалии устарели, а в целом все обращено к сегодняшнему дню, ко всем тем, кто блуждает, тонет в омутах современных зависимостей, грехов и бед, поменявших название, но как прежде губящих человеческие души. Остается жить надеждой на очищение и онтологическое прозрение, которому в некоторой степени может способствовать книга.