Андрей Ренников - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Он, встал и протянул руку, давая понять, что аудиенция окончена. Но я, попрощавшись, не уходил, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

– У вас есть еще какой-нибудь вопрос? – догадавшись, спросил, наконец, он.

– Да, простите… Но я хотел бы… Выяснить… Это… Насчет гонорара…

– Как? – Федор Егорович изумленно взглянул на меня. – Гонорара? A зачем гонорар? Вы же до сих пор как-то жили без моего гонорара, к чему же он теперь понадобился? И потом – газетное дело существует, как говорится, для этой самой идеи. Разве за идею можно брать деньги?

– Да, вообще вы правы… – Я покраснел. – Идея выше всего… Но у нас университет закрыт, стипендию мне не выдают… И потому я принужден… Поверьте, если бы не это, то я… В некотором роде… Охотно…

– Не знаю, не знаю, как быть, – грустно продолжал он. – Газета не приносит никакого дохода. Один только убыток. Вот, посмотрите…

Он вытащил из кармана брюк кошелек темно-зеленого цвета и раскрыл его.

– Один рубль… Другой… Полтинник… – забормотал он, пересчитывая содержимое. – Двугривенный. Еще двугривенный… Пять копеек… Ну, где тут платить гонорар?

Он со вздохом засунул кошелек обратно в карман и задумчиво посмотрел на меня.

– А сколько вы хотите за строчку?

– Право не знаю…

– Ладно. Так и быть, будете получать за строчку две копейки. Это все, что могу предложить из особой симпатии к вам. Только, имейте в виду, те строчки, которые будут неполными, не считаются. Теперь все газетчики, как Дорошевич, стали писать короткими строчками. Одно слово на одной строке, два слова – на другой. А у меня – не пройдет. Я не так богат, чтобы за пустые места платить. Значит – я распоряжусь, чтобы секретарша внесла вас в список сотрудников. Только – погодите…

Он взял со стола мою рукопись и открыл последнюю страницу.

– Вы подписались своей фамилией?

– Да.

– Это скучно. И опасно. А вдруг кто-нибудь придет бить за статью? Лучше придумайте это самое… Псе… Псевдоним. И никто не будет знать, что это вы. И веселее получится.

– А что же взять?

– Хотите, подпишитесь «Скорпион». Или – «Блоха». В знак того, что вы кусаете наших врагов.

– Блоха? – испугался я. – Пожалуй, слишком мелко… Лучше – что-нибудь научное. Будет солиднее.

– Берите научное. А что именно?

– Что? Сейчас… Орион… Арктур… Вега… Нет подумают, что женщина. Сириус… Азот… Ага! Вот! Моя фамилия происходит от селитры, а в химии селитра будет – «Азотнокислый Калий». Ничего не имеете против «Азотнокислого Калия»?

– Азотнокислый Калий? Азотнокислый Калий… А что же? Недурно. Ни у кого в России такой подписи еще не бывало. Сразу обращает внимание. Азотнокислый Калий… Это, притом, и смешно – как будто нарочно. И, кроме того, намекает, что автор не какой-нибудь стрекулист 56 56 Мелкий чиновник, канцелярский служащий (устар.); перен.: бойкий писака. , a человек образованный, знает себе цену. Итак, валяйте, садитесь за стол и подписывайтесь с Богом.

После двух мучительных дней ожидания я развернул утром дрожащими руками газету и на третьей странице увидел своими глазами нечто замечательное, радостное, великолепное: огромными буквами – «Путешествие на луну». А внизу – черненькая чудесная подпись: «Азотнокислый Калий».

Нужно ли говорить, каким счастливым был для меня этот солнечный весенний день! Стыдливо выслушав от своих хозяев за утренним чаем комплименты, я заперся у себя в комнате и стал читать свою статью. Прочел раз, прочел два. Еще перечитал. Сам хохотал над теми местами, которые считал наиболее удачными. A затем, почувствовав, что в моей комнате, как на луне, не хватает воздуха, решил выйти на улицу и увидеть, какое впечатление произвела статья на население города.

Встречные прохожие, однако, шли мимо меня как ни в чем не бывало. Я смотрел на них, на внешний вид, на выражение лиц, старался угадать, кто из них читал «Путешествие на луну», а кто не читал. И загадочно улыбался. Вот, люди поравнялись со мной, и им в голову не приходит, что этот скромный студент, который по виду ничем не отличается от других – не кто иной, как автор напечатанного сегодня фельетона… Азотнокислый Калий!

А на бульваре я был даже слегка потрясен. Какой-то господин сидел на скамейке и, развернув номер нашей газеты, что-то читал. Не мое-ли? Я остановился, будто кого-то поджидая, и осторожно искоса поглядывал на читателя: не начнет ли смеяться? Но читатель не только не смеялся и не улыбался, а наоборот, хмурился. Чтение его не только не веселило, но скорее раздражало. Он, наконец вздохнул, сложил газету, громко пробормотал: «какая гадость» – и ушел. В чем же дело? Кто его раздражил? Наш передовик? Я? Или министр внутренних дел Булыгин, предлагавший проект учреждения Государственной Думы, обладающей только совещательным голосом? Нет, конечно, Булыгин.