Александр Солженицын - Раннее (сборник)

Мы жили с мамой в тупике,
В дощатом низеньком домке,
Где зимний ветер свиристел в утычках щельных.
Мечась, ища – чего, не зная сам,
Приехал дед однажды к нам
В рождественский сочельник.
Попил колодезной воды
И пропостился до звезды.
Мы в шумный дом в тот вечер собирались,
Где в тридцать человек встречали Рождество,
Но для него
Втроём остались,
Размётанной семьи
Осколком.
Со взваром чаша. Блюдечки кутьи.
В серебряных орехах крохотная ёлка{34}.
Дрожало несколько свечей в её ветвях.
Лампада кроткая светилась пред иконой.
В малютке-комнатке, неровно освещённой,
Огромный дед сидел – в поддёвке, в сапогах,
С багрово-сизым носом, бритый наголо,
Меж нашей мелкой мебелью затиснут.
Ему под семьдесят в ту пору подошло,
Но он смотрел сурово и светло
Из-под бровей навислых.
Дед начал жизнь с чебанскою герлыгой
В Тавриде выжженной, средь тысячных отар,
В степи учился сам, детей не вадил к книгам,
Лишь дочь послал одну – лоск перенять у бар.
Она взросла неприобретливого склада,
И мне отца нашла не деньгами богата –
Был Чехов им дороже Цареграда,
Внушительней Империи – премьера МХАТа.
Сникали долгие усы у старика, какие раньше
Носили прадеды его и деды на Сечи.
Светилась кожа мамина оранжево
От ёлочной свечи.
И тихо тёк покойный тёмный вечер.
Кивала мама мне, чтоб деду не перечил,
А он, подавленный, неторопливый,
С какой-то вещей скорбью говорил.
Раскрыла Библию на повести об Иове
Его рука{35} в узлах набухших жил.
…Сходились судьбы их, однако не совсем:
Начавши с ничего и снова став ничем,
Всё потеряв – детей, стада, именье, –
Молил смиренья дед, но не было смиренья!
Одиннадцатилетний, в утешенье
я дедушке сказал:
«Ты – не жалей.
Наследства б я из принципа не взял».

Ещё мы спали – дед поднялся, охая,
И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.
Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –
И вздрогнули от грохота:
Долбили в дверь ногою, как тараном.
На локте мама вскинулась с дивана,
К окну, к двери метнулась,
Опять к окну,
Немея повернулась:
«О Боже! Г П У!»
И двое их вошли в морозных клубах,
Огромных, чудилось, широкоплечих, –
В перепоясанных тулупах.
И дверь оставили распахнутой на стужу.
И сбили ёлку локтем неуклюжим.
Отпали ставни. Из кровати строго
Я в свете дня на старшего взглянул.
Лицо его чернело, закалев от ветрожога,
И круто выступали кости скул.
Будёновки засаленный шишак.
Петелька рваная. Чугунный подбородок.
«Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –
Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…
Должно быть, есть что волку старому замаливать –
Поплёлся по такому холоду!
Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливать
Золото».
– «Ка-кое?!» – «Жёлтое». – «Нет у меня». – «Но-но!»
– «Оно не нужно мне!» – «Так нам зато нужно!»
– «Ей-богу – нет…» – «Чего? Монет?
Не обязательно. Шитьём от эполет.
Посудой можно, бриллиантами и слитками,
Идём навстречу, понимаем.
И если золотом мундирчик вытканный,
То – принимаем».
– «Как странно… Бриллианты и посуда…
Прошло двенадцать лет. Откуда?
В голодный год на масло, на муку…»
– «Ку-ку!
Я вам напомню: выдавлена проба
Такая – девяносто шесть{36}.
Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..
Я знаю – есть!»
– «Товарищ, верьте, я…» – «Я не товарищ вам!
Я, может быть, руки вам не подам!
Я – гражданин для вас, мадам!
И вам придётся ехать с нами, если…»
– «Мне?.. Как же я?.. А сын?!.»
Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:
«Но вам дороже – золото? Сын проживёт один».
Мать заметалась. Дрожью губ
Ловила воздух ли, молилась.
«Я не пойду! Я не могу!!»
И, пальцами хрустя, остановилась.
Упали шпильки – и рассыпались каштановые пряди
Её волос, причёсанных поспешно, –
Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –
Усмешку.
Себя не помня, с потемневшими глазами
Я на кровати встал на помощь маме
И, весь дрожа, чт о мне в ответ
Над головой засвищет? –
«О чём ты просишь их? Сказала нет – и нет!
Пусть ищут!»
Но – улыбнулся старший. Я стоял.
Чуть до колен спускалась рубашонка…
Он подошёл и пробурчал:
«А? Выкормили тут волчонка…
Ну, расскажи, с кого берёшь пример?
Кричать ты, вижу, звонок».
– «А что грозитесь? Ордер есть? Я пионер,
А не волчонок».
– «Да… Цепкие растут они в советский век…
Читаешь что?» – Взял книгу. – «Лондон. Джек»{37}.
Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог.
Смущал меня в словах его задумчивый привет
И глаз жестоких размягчённый свет.
Мать успокоилась: «Не простудись, сынок.
Ищите. Нет».
Он сел писать. И, протянув ей лист,
Чернильницу придвинувши, сощурился чекист:
Не дрогнет ли её рука?
«Я… заверяю… золота ни грамма…
Во время обыска откроется… статья УК…»
Уже перо макнув, спросила мама:
«А обручальное кольцо?.. О муже память… Ничего?»
Но младший вырвался: «Хо-го!
Какого ж чёрта вы молчите?
Тащите, дамочка, тащите!»
Ни на кого не глядя, от стола
Мать тихими шагами отошла,
Спиной к обоим стала,
Из бисерной шкатулки потемневшее достала,
Упала головой,
Губами и щекой
Прижалась, –
Вернулась лебединым шагом,
Взяла бумагу,
Расписалась.
Чекист швырнул кольцо, как будто горячо,
С ладони на ладони мякоть,
Спустил в карман – и с чем-то там ещё
Оно столкнулось тихим звяком.