Александр Солженицын: Раннее (сборник)

Звон и гуд… И тракторы рычат у перевозов,
Кони ржут, скрипят грузовики,
Сизо-масляна идёт вода с навозом,
И толкутся волны поперёк реки.
Густо-чёрный выстилая дым,
Буксирок, вцепившись невподым,
Тянет баржи две, как две скалы.
Двухэтажные, легки, белы,
Разминутся пароходы, радостно гудя.
И деревни целые – плотами
С избами, коровами, бельём и петухами
Медленно спускаются, реку загромоздя.

А и в русле не одна дорожка:
Не гребём – теченье выбивает
В мирную воложку,
В нераспуганную тишь
Рыба на-солнце серебряно взыграет,
Юркнет птица в островной камыш.
Изливает с неба синева.
Вёсла трепетные вывесим – и движемся едва.
Что-то дед смолёный ладит топором…
С ним малыш, две удочки забросил…
Нестерпимо брызжут серебром
И топор, и капли с наших вёсел…
И опять затягивает в стрежень.
И блеснёт едва повыше осоки
Уцелевшей церкви в глубине прибрежья
Крест – и серенькие куполки…

Вечер. Солнце западёт за берег горный,
И вода сгустеет в изумруд,
И огни зажгутся в белых знаках створных,
Шумы дня притихнут и замрут.
Отразятся с кручи в стынущие воды
Скалы, обнажённые породы,
Купы лиственных и пики чёрные хвои, –
Бакенщик, старик рыжебородый,
Объезжает бакены свои.
И уж на ночь, только солнце сгаснет,
Водный путь отмечен столбовой –
Там, где горный берег – бакен красный,
И – зелёный там, где луговой .
Исчезают тени, и мягчеет небо.
Проступает точка первая Денеба{6},
Все созвездья выводя изглубока.
Плёс утих. Ни лодки рыбака.
Осеняет Волгу только звёзд шатёр.
Ну, и нам на берег: сушняка
Подсобрать да развести костёр.
От костра всё сразу потемнеет –
Волга, небо, прибережья глубь,
Мы – к огню плотней и ждём, пока поспеет
В котелке картошка или суп.
Из-под крышки сладкий пар клубится,
Зверь-костёр клыками сучья рвёт,
По воде прошлёпают неслышно плицы{7},
Проскользит, сверкая, пароход
И, по тёмной глади бледным светом мрея,
В полноту беззвучной ночи канет…
В смуглых отсветах лицо Андрея,
Лоб его печаль пытливая туманит.
Внутренне сцеплённых выводов коварство
Вот не ждал, куда его направит! –
«Оглянись, Сергей, подумай.
Чувствуешь, как давит
На тебя, на всех нас – государство?»
Я смотрю на звёздный свод извечный,
Слышу вольный шорох всплесков в тишине
И от всей души, чистосердечно
Удивляюсь: «Давит? Государство? Не-е».
После гребли п о телу приятная истома,
Что к краям – расплывчатей лицо освещено…
Как давно, дружище, мы знакомы,
Как давно!..
Помню твоей детской курточки вельвет,
Несогласие упрямое с немецкими глаголами,
Наши шахматные страсти, меж двумя
футболами.
Вместе нас кружил извивами весёлыми
От Байдар к Ливадии велосипед,
Подымал Военною-Грузинскою от Ларса.
Вместе аттестаты понесли в Универс’тет{8},
И обоим нам ударил буйный свет
Гегеля и Маркса.
Математика. И физика. Но для души
Их священной строгости нам оказалось мало:
Подлинно, что точные науки – хороши,
Да не строгости, а счастья людям недостало.
И пошли на исторический в МИФЛИ,
Порешив, что с парой факультетов справимся,
И давно согласно к выводу пришли:
«Мы нам нравимся».
Как не нравиться, когда так чётко св е дены
К стройным формам мир и человек?
Сколько нами дивных вечеров проведено
В мудрой тишине библиотек!
Сколько раз не хожено в кино!
Сколько жертвовано вечеринок!
Я безумец, я фанатик, – но –
Но Андрей мой – инок.
В миллионном городе, в блистании огней,
Там, где вечер – лучшая пора,
В пять минут десятого ложится спать Андрей
И встаёт – чтоб думать – в пять утра.
Как по Канту время мерь –
он в шесть пройдёт по дворику
И вернётся записать, чт о понял
в утре чистом.
Хочет стать он, как и я, историком,
Но для этого ещё – экономистом.
Том за томом я гоню взаглот,
Я истерзан весь, я в спор нырну с наскока,
Взор застит восторженно слеза, –
Он мне тихо, мудростью Востока:
«Прежде, нежели открыть свой рот,
Друг, открой глаза!»
Это – то влеченье, род недуга,
О котором написал поэт:
Книга, стол и мы друг против друга, –
Никого на свете больше нет!
Распадутся волосы-неулежни мои{9}
Над лицом горячечным, но бледным,
Ближе – сходимся – яснеем – и! –
Запись отточённая о выводе последнем.
И не жаль обоим эту странную,
Без вина, без девушек сухую юность нашу…
…Вот и ужин! Ложки расписные деревянные
Мы вонзаем в ячневую кашу.
После ужина на сене в лодке мягко.
Лёгкой зыбью чуть вздымается корма.
Всю Историю – от нас до братьев Гракхов,
Высветил прожектор Марксова ума.
Маркс! – как меч, рубящий путаницу партий!
Не блуждать у Лейбница, у Юма, у Декарта,
Только-только вылупясь из жёлтеньких скорлуп,
Держим в клювах Истину и мечем взоры вглубь!
Есть закон движения! Другого Абсолюта
Нет! И как там было – сердобольно, круто,
Нравилось, не нравилось, – минует постепенно.
Всё пройдёт: Сената гнев и курий плеск и пена.
Желчь упрёков, звон разящих слов
Не всплывут на высоту веков.
Воин Рим, бронёю перевитый!
Шаг Истории, не знающей пощады! –
Гордое отчаянье самнитов,
Умное безсилие Эллады,
Ярость Брута, Ганнибала гений –
Всё должно быть сметено и сбито,
Что само не станет на колени.
Dura lex, sed lex[1] Закон суров, но это закон (лат.) . . Во всём закон.
Ничего, что б в сторону свернуло.
Ничего? И даже шут Нерон?{10}
И кровавое захлёбыванье Суллы?
Фатализм! Эклектика! Неверно!..
…Но Андрей молчит и дышит мерно
В лад дремотным заплескам волны.
И спине тепло от дружеской спины.
За ночь иней нас покроет впробель.
Утром вспрыгнем, зубы бьёт ознобик,
И – бултых в синеющую воду!
Холодом озноб тот вышибить приятно!
И – бегом, в чём родила природа,
По камням! на взгорок! и обратно
На песок! поборемся! и в танец!
Дикарём разнузданным пляши,
Пока тело вызорит румянец,
Да ори! – всю Волгу полоши!
А теперь хватайся каждый за весло –
Оттолкнулись! Понесло!