Вениамин Каверин - Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

– Я нашел в библиографическом указателе список ваших книг, профессор, – сказал он почтительно, – и вот мне бы хотелось узнать… Это такие толстые книги (он показал пальцами) или брошюры?

Ложкин протер пальцами очки. Он был несколько озадачен.

– Собственно, почему же брошюры? Нет, именно книги.

– Понимаю, значит, такие толстые книги. Благодарю вас.

Откинувшись на спинку кресла, поднеся близко к глазам свою записную книжку, коллега Леман долго скрипел карандашом.

– А где вы родились? – спросил он внезапно и уже как будто с некоторой строгостью.

Ложкин, серьезно моргая глазами, посмотрел на него и испугался. Посетитель был рыжий, тихий, невозмутимый, торжественный.

Он вовсе не смеялся. Напротив того, он смотрел на Ложкина грустными глазами. Это было грустное превосходство еще живущего человека над покойником.

– Собственно, я родился… Я родился на юге, – несколько теряясь, сообщил Ложкин.

– Как – на юге?

Леман положил на стол карандаш и взглянул на профессора поверх пенсне.

– Но мне же говорили, что вы родились в Белоруссии. Может быть, все-таки не совсем на юге…

– Нет, на юге. В Николаеве, – слегка упавшим голосом пробормотал Ложкин.

Леман долго и неодобрительно смотрел на него.

– Ну, как хотите, – сказал он наконец. – Но возможно, кто-нибудь другой родился в Белоруссии? Ваша жена или дочь?

Ложкин с недоумением покрутил шеей и обиделся.

– Виноват, позвольте, как это, – сказал он, начиная с нервностью постукивать пальцами по столу, – а собственно, чем же я все-таки обязан вашему посещению? Чем могу служить?

– Видите ли, я занимаюсь преимущественно покойными белорусами, – объяснил Леман. – Я именно с этой точки зрения обратился к вам. Но если вы не белорус, мне придется отнести вас в смешанный отдел. В котором году, профессор, вы окончили гимназию, реальное училище или кадетский корпус?

Ложкин пожал плечами, привстал и снова сел на стул. Задумчиво щуря глаза, коллега Леман сидел перед ним, и зеленоватый отсвет абажура падал на его тихое лицо. Он ждал.

– А к чему же, позвольте, сударь мой, узнать, – сердито спросил Ложкин, – к чему могут послужить все эти сведения? Вам это для какой же цели нужно знать, в котором году я окончил гимназию?

– Для полноты сведений о вас, – скромно объяснил Леман. – Видите ли, профессор, в дальнейшем это может значительно облегчить работу. Вот, скажем, умирает какой-нибудь человек, какой-нибудь белорус, и о нем решительно ничего и никому не известно. Он умирает, и его нет. От него ни малейшего следа не остается. Между тем мною открыт прекрасный способ уклониться от этого печального положения дел. И очень простой способ – нужно заранее составлять некрологи.

– Не-кро-логи?

– Авторизованные некрологи, – торопливо подхватил коллега Леман, – вы можете сами отредактировать или даже сами написать, если вам угодно.

Ложкин вскочил, опершись руками о стол, бессмысленно выпучив глаза, дергаясь ртом, полузадохнувшись.

– Не-кро-логи? – переспросил он, насилу переводя дух. – Вы сказали, не-кро-логи?

Он держался рукой за сердце, облизывал языком пересохшие губы.

– Вон! Вон! Вон отсюда! – яростно прокричал он и, не глядя на Лемана, робко отступившего в сторону, тяжелыми шагами пошел к столику, на котором стоял графин с водой. Он был сер, как мышь. У него ноги дрожали.

Всю ночь до утра Ложкин проторчал в своем кабинете. Он не ложился, ничего не ел и ни словом не отвечал на увещания Мальвины Эдуардовны, употреблявшей все усилия, все влияние, которым она когда-то располагала, чтобы заставить его взять через дверь стакан бульона с гренками. От растерянности и волнения она уговаривала его по-немецки. Он молчал. Бульон с гренками так и простоял всю ночь на столике возле двери.

Но в шестом часу утра профессор засвистал. Заложив руки за спину, щурясь, он стоял у окна. Мокрое дыхание оттепели распространялось над улицей, над разбухшими торцами, торчащими из-под тающего снега. Капало. Очевидно, близилась весна. Воробьи сидели на решетке сада, похудевшей от оттепели. Профессор свистал.

Проект, его проект уже вырастал перед ним в хитрейшую, грандиознейшую историю, мистификацию, почти аферу. Он перехитрит их всех, никому и в голову не придет, что он может выкинуть такую штуку. А он выкинет. Он выкинет. Авторизованный некролог? Отлично, он напишет, он напечатает о самом себе некролог. И, злорадно поджимая губы, он тут же придумал начало: «Почивший 19-го сего числа профессор Степан Ложкин был, собственно говоря, по призванию музыкант. В молодости покойный С. С. был незаурядным контрабасистом».