Альфред Дёблин - Берлин, Александрплац

Эльденаерштрассе – улица на восточной окраине Берлина.

Таэрштрассе – большая улица на восточной окраине Берлина.

Котениусштрассе – улица на восточной окраине Берлина.

Скотобойня занимает площадь в 47,88 гектара… – Берлинские скотобойни вместе с мясным рынком были в то время самыми большими в Европе. В работе над этой главой Дёблин использовал собственные впечатления: посещение скотопригонного двора и хлевов было бесплатным, а посещение скотобойни и наблюдение за умерщвлением животных и работой мясников разрешались по специальным билетам, продававшимся в кассах. Кроме того, Дёблин цитирует и различные дополнительные материалы: цеховой журнал мясников, «Памятку к открытию нового берлинского мясного рынка», выпущенную в октябре 1925 г., и т. д.

Исследователи расходятся в ответе на вопрос о смысле и функции, которую выполняют сцены скотобойни в романе. Существуют две основные точки зрения по поводу этих впечатляющих – почти пророческих, если подумать о преступлениях германских нацистов, пришедших к власти через четыре года после выхода романа, – описаний массовых убийств животных.

В основе первой лежит толкование самого Дёблина, который неоднократно начиная с середины 1930-х гг. подчеркивал особое значение этих символических эпизодов. В автобиографическом «Эпилоге» он писал о том, что они напрямую соотносятся с главной темой, центральной идеей романа: «Тема „Александрплац“ – жертва. На такую мысль должны были бы навести образы скотобойни и принесения в жертву Исаака, а также сквозная цитата: „Есть жнец, и имя ему Смерть“». Первые комментаторы романа, особенно те, кто был лично знаком с Дёблином (В. Мушг, Р. Миндер, Ф. Мартини), неоднократно делали акцент именно на таком истолковании этих глав.

В романе «Берлин Александрплац» два героя [Биберкопф и Берлин] тесно связаны друг с другом 〈…〉 большой город, ужасающее место «жертвоприношений» (ср. с символической функцией сцен на скотобойне. – А. М. ), представляющий собой, при всей хаотической атомизации и технической автоматизации его инструментов, неодолимую, иррациональную, впечатляющую и угнетающую силу (Martini 1954: 349).

Роберт Миндер, близкий друг и в последние годы жизни писателя его официальный биограф, даже называет БА «первой большой религиозно-дидактической поэмой» Дёблина, в которой образы жертвоприношения становятся «олицетворением главнейшей проблематики творчества писателя: сила или бессилие? подчинение или бунт?» (см.: Minder 1966: 175–213). Наконец, В. Мушг в своем послесловии к БА говорит об «анонимном чудовище Берлине, где на скотобойнях под музыку новейших шлягеров 〈…〉 с ужасающей синхронностью происходят ежедневные массовые убийства 〈…〉 стальные руки давят человеческую жижу 〈…〉 Франц Биберкопф лишь один из бесчисленных человекоскотов, орудующих в этом городе» (см.: Muschg 1929: 1–15).

Позже, однако, появляется и иное толкование этих символических глав БА, которые теперь понимаются как отголосок credo писателя в те годы, считавшего, что человек должен осознать свое место в этом мире, освободиться от цепей, сковывающих его «я» (Abbau der Ichverkrampfung), должен действовать, сопротивляться враждебной среде любой ценой (см. далее в книге пятой рассказ об овцах, которые топятся в море, – своего рода антитезу к сценам скотобойни (с. 141 и след. наст. изд.)). Эти главы – своего рода «предупреждения» для читателя и героя. Такая интерпретация основана в первую очередь на тщательном анализе текста и сопоставлении различных редакций романа (Дж. Рейд, К. Мюллер-Зальгет, Р. Линкс). Приверженцы этой точки зрения утверждают, в частности, что в случае с авторским толкованием этих сцен как выражающих идею «жертвы» читатели и исследователи имеют дело с ретроспективным изменением взгляда автора на им же написанное. Это изменение было связано со сломом, произошедшим в мировоззрении писателя в конце 1930-х гг., который в 1941 г. принял католичество:

При внимательном анализе довольно быстро выясняется, что само понятие «жертва» здесь неуместно. Жертва имеет адресата, или по крайней мере смысл 〈…〉. Покориться чему-либо по Божьей воле 〈…〉 Биберкопф не может, потому что Божественная инстанция в «Александрплац» отсутствует (Müller-Salget 1972: 318–319).

Первоначальное расположение сцен скотобойни в газетном варианте романа (после сообщений о том, что «Франц вконец опустился и начал пить» и слов Смерти: «Берегись, Франц, берегись, добром это не кончится. Совсем ты опустился») дает основания для того, чтобы считать сцены на скотобойне своеобразным знаком ФБ, критикой его бездействия и апатии.