Стефан Цвейг - Смятение чувств

Наконец дошла очередь и до меня, я шагнул вперед, представился, назвал цель своего визита, и тотчас искры живейшего любопытства сверкнули в этих темных, чуть отливающих синевой зрачках. Две-три долгие, полные вопросительного ожидания секунды взгляд его пристально ощупывал все мое лицо, от волос до подбородка; под лучами столь неожиданного, пусть и доброжелательного, но почти инквизиторского внимания я, должно быть, покраснел от смущения, ибо он с мимолетной улыбкой поторопился положить конец моему замешательству.

– Значит, хотите записаться ко мне? Тогда нам нужно поговорить поподробнее. Извините, что не смогу побеседовать с вами прямо сейчас, у меня еще кое-какие дела. Пожалуй, вы можете подождать меня внизу у выхода и проводить до дома. – С этими словами он протянул мне руку, изящную, тонкую руку, которая легла на мою ладонь не тяжелее перчатки, и с любезным вниманием обратился уже к следующему студенту.

Десять минут я с бьющимся сердцем ожидал его у ворот. Что ответить, если он спросит о моих предыдущих занятиях, как признаться, что поэтическая словесность никогда не занимала меня ни в учебные часы, ни в часы досуга? А если я этим безнадежно уроню себя в его глазах и он, чего доброго, попросту изгонит, вернее, заранее исключит меня из пламенного круга своих учеников, в магическом притяжении которого я побывал сегодня? Но едва он появился, как только стремительно, легкой походкой и с доброй улыбкой приблизился, одно его присутствие мгновенно развеяло всю мою скованность, и я, без всякого понуждения с его стороны, сам, не в силах что-либо от него скрыть, чистосердечно признался, что первый семестр пропал для меня впустую – я его, можно считать, просто прогулял. И тотчас снова ощутил на себе его теплый, небезразличный взгляд.

– Музыки тоже без пауз не бывает, – ободряюще улыбнулся он и, вероятно, не желая смущать меня моим невежеством, перевел разговор на сугубо личные обстоятельства, расспрашивая, из каких я краев и подыскал ли уже, где поселиться. А услышав, что жилья я еще не нашел, любезно предложил свою помощь, порекомендовав для начала справиться в доме, где сам он живет: там одна милая, правда, туговатая на ухо старушка сдает очень уютную комнатку, которой все прежние его ученики были вполне довольны. А уж об остальном он позаботится сам: если я и вправду останусь верен своему намерению относиться к занятиям со всей серьезностью, он почтет для себя приятным долгом всячески мне содействовать. Когда мы дошли до его дома, профессор снова протянул мне руку и пригласил зайти к нему назавтра вечером, чтобы мы совместно наметили план занятий. Моя признательность этому человеку за совершенно не заслуженную мною доброту была столь велика, что я, от избытка почтения едва коснувшись его ладони, в смущении лишь сдернул шляпу, даже забыв вымолвить хоть слово благодарности.

Разумеется, на следующее утро я снял комнату в том же доме. Я бы снял ее, даже если бы она вовсе меня не устроила, единственно из одной только сердечной признательности и наивного стремления соседствовать, ощущать пространственную близость к этому чудодею-учителю, сумевшему за один лишь час дать мне больше, нежели кто-либо прежде. Но комнатка и вправду оказалась прелестная: расположенная в мансарде прямо над квартирой профессора, чуть темноватая из-за выступающего фронтона, она, однако, открывала из окна восхитительный вид – сперва на крыши соседних домов и церковную колокольню, а дальше на изумрудную зелень лугов и светлые облака в бездонном небе, столь напоминавшем мне просторные небеса моей родины. Старушка-хозяйка, как выяснилось, глухая напрочь, всех своих квартирантов окружала трогательной, поистине материнской заботой; в считаные минуты мы с ней обо всем сговорились, а уже часом позже ветхая деревянная лестница жалобно скрипела под тяжестью моего чемодана.

В тот вечер я никуда больше не выходил, и поесть забыл, и даже про курево не вспомнил. Первое, что я вытащил из чемодана, был случайно прихваченный с собой томик Шекспира – меня разбирало нетерпение снова (впервые за много лет) его раскрыть; от услышанного накануне во мне разгорелось страстное любопытство, и я углубился в чтение, воспринимая поэтическое слово как никогда прежде. Не знаю, объяснимо ли вообще подобное преображение. Но мир, запечатленный в письменах, раскрывался передо мною разом, слова сами устремлялись мне навстречу, будто столетиями ждали свидания со мной; строчки стихов накатывали огненными волнами, захватывая меня, проникая прямо в кровь, полня все существо мое чувством странной свободы, какая захватывает дух лишь в полетах во сне. Меня била дрожь, меня бросало то в жар, то в холод, кровь стучала в висках, со мною отродясь ничего подобного не бывало, – и все это лишь вследствие страстного монолога, который я услышал вчера из уст профессора. И монолог этот, похоже, все еще жил во мне пьянящим одухотворением, я же слышал, как голос мой, вслух повторяя то одну, то другую строчку, невольно подражает его голосу, и фразы неслись в том же стремительном ритме, и рукам моим хотелось так же обнимать пространство, – силою неисповедимой магии за какой-нибудь час в глухой стене между мной и духовным миром был пробит пролом, и я, по натуре человек страстный, открыл для себя новую страсть, каковой храню верность и поныне: страсть упоения полнотой земного мира, воплощенного вдохновенным словом. В тот вечер я случайно раскрыл томик на «Кориолане», и на меня будто озарение нашло, когда я в самом себе начал обнаруживать все черты и свойства этого, едва ли не самого странного из римлян: гордость, высокомерие, вспыльчивость, иронию, заносчивую язвительность, насмешливость, – короче, все эссенции, весь свинец и все злато чувств человеческих. Какое небывалое наслаждение – магическим прозрением постигать все это сразу, мгновенно! Я читал без устали и без передышки, пока не началась резь в глазах, я взглянул на часы – половина четвертого! Почти напуганный этой новой напастью, что на целых шесть часов возбудила все мои чувства, завладев ими почти до беспамятства, я погасил свет. Но еще долго перед глазами плыли и мелькали картины, образы, слова, и я даже во сне все еще ощущал в себе нетерпеливое ожидание следующего дня, который сулил еще шире, еще щедрее распахнуть передо мной столь волшебно раскрывшийся мир, дабы я окончательно с ним сроднился.