Пелам Вудхаус - Перелетные свиньи

Слеза поползла по ее щеке. Джерри живо ощутил, что испытывает мягкосердечный палач султана, задушивший тетивой одалиску.

– Пенни…

– Минуточку! – Она взглянула на него, как глядит добрая женщина на червяка в салате. – Я расстроилась, но все поняла, бывает…

Галли кивнул:

– Испытание.

– Вот именно.

– Видимо, чтобы мы стали чище.

– Я говорю, – громче сказала Пенни, бросая на Галахада червиво-салатный взгляд, – если у человека дела, не отменять же их ради…

– Пенни!

– Поэтому, когда лорд Воспер зашел к нам и пригласил пообедать, я решила, что надо как-то занять вечер. Лорду Восперу очень нравится ресторан Марио. Туда он меня и повел.

Пока она молчала, Джерри издавал звук, похожий на вой волка в ловушке.

– Мы не переоделись, – продолжила она, – и нас отвели на балкон. Вы там бывали?

– Сколько раз!

– На балконе очень мило. Смотришь в зал, все видишь. Вот я и увидела в зале мистера Вейла с его делом. Оно похоже на змею с бедрами. Гладило его по щеке.

Монокль уставился на Джерри, как глаз дракона.

– Ну, зачем вы так, Галли! – мягко возразила Пенелопа. – Я уверена, у мистера Вейла есть прекрасные оправдания. Вероятно, это издатель какого-то журнала. Они всегда гладят авторов по щеке. Легче договариваться.

Джерри было нелегко набычить плечи и выпятить подбородок, но он все это сделал. Чистая совесть сильнее спинного хребта.

– Я все могу объяснить.

– Почему, – обратилась Пенни к бабочке, – мужчины всегда так говорят?

– Потому, – отвечал Джерри, – что это правда. Я обедал с Глорией Солт.

– Красивое имя. Это ваш друг?

– Да, и очень хороший.

– Мне так и показалось.

– Гладила она два раза.

– Я бы сказала, чаще. Конечно, я плохо считаю.

– Два раза, – повторил Джерри, – и вот почему: во-первых, от умиления, когда я ей рассказал, как тебя люблю; во-вторых, чтобы меня успокоить, когда я радовался из-за двух тысяч. Ясно? А если вы, – и он обернулся на Галахада, – будете называть меня подлецом, я не посмотрю на ваши седины и дам в глаз. Подлец, еще чего! Глория Солт позвонила мне днем и пригласила пообедать. Она обещала рассказать свой план, насчет денег, – по телефону слишком долго. Я боролся, как мог, – нет, иначе нельзя. Потом я ужасно мучился. Позвонил отменить нашу встречу. Пошел с ней в ресторан. Она все рассказала, я стал ее благодарить, она меня погладила, как сестра. Так что очень буду обязан, если вы оба перестанете на меня смотреть, будто я украл гроши у слепого.

Пенни перестала и без просьбы. Она приоткрыла рот, а во взгляде ее сияли совсем другие чувства.

– Если вам этого мало, – говорил, если не громыхал, Джерри, – замечу, что мисс Солт выходит замуж за вашего соседа, сэра Грегори Парслоу.

Монокль у Галли упал.

– За Парслоу!

– Именно.

Галли вернул монокль на место. Рука его дрожала. Со всей британской стойкостью он был готов встретить подкупленную свинарку и низкого клеврета, покупающего большие банки «Грации», но если с ними еще и невеста, это уж слишком. Неудивительно, думал он, что Бидж плохо выглядит. Должно быть, верный сообщник подслушал, как эта Глория беседует с леди Констанс.

Воззвав к своему Создателю, он кинулся в комнатку дворецкого.

– Вот так, – сказал Джерри. – Теперь я тебя поцелую.

– Какой кошмар! – возопила Пенни.

Джерри удивился:

– Кошмар? Ты мне не веришь?

– Что ты, верю.

– Ты меня любишь?

– Конечно, люблю.

– Ну и все. Чего же ты хочешь?

Пенни отступила на шаг.

– Джерри, миленький, все так запуталось! Понимаешь, когда я увидела, что она тебя гладит…

– Как сестра.

– Да, да, но я же не знала! А Орло Воспер как раз сделал мне предложение…

– Ой!

– …предложение, – тонким голосом продолжила Пенни, – и я согласилась.

Но что же, спросите вы, с Джорджем Сирилом Бурбоном, которого мы оставили, когда, высунув иссохший язык, он видел в будущем угрюмую Сахару? Почему, взывают к нам миллионы гневных голосов, ничего не известно об этом трезвеннике и страдальце?

Сейчас объясним. Ответственному летописцу приходится оставлять на время в тени тех, кого он охотно поставил бы в центр повествования. Он должен представить панораму, где много персонажей, и не волен сосредоточиться ни на ком из них, как бы ни трогали его чьи-либо злоключения. Когда Эдвард Гиббон {25}, дописав до половины свой труд, жаловался доктору Джонсону, что участи ответственного историка не пожелает и собаке, он имел в виду именно это.