Василий Белов - Повести

Вихляющая тяжесть в ведрах делала устойчивее и тверже шаги в гору. Эта тяжесть прижимала меня к тропке. Чтобы погасить раскачивание ведер, я изредка менял длину шагов. Дышалось легко, глубоко, я не слышал своего сердца.

Дома налил воды в самовар, набрал в железный совок румяных, уже успевших нагореть углей и опустил их в нутро самовара. Самовар зашумел почти тотчас же. Когда я поставил его на столешницу, от него веяло знойным духом золы, вода домовито булькала в медном чреве. Пар бил из дырки султаном.

Я раскрыл банку консервированной говядины, банку сгущенки, заварил чай и нарезал хлеб. С минуту глядел на еду. Ощущая первобытную, какую-то ни от чего не зависящую основательность мяса и хлеба, налил стакан янтарно-бурого чая. У меня был тот аппетит, когда вкус еды ощущают даже десны и зубы. Насыщаясь, я все время чувствовал силу плечевых мышц, чувствовал потребность двигаться и делать что-то тяжелое. А солнце било в окна, в доме и на улице было удивительно спокойно и тихо, и этот покой оттенялся добрым, умиротворенно ворчливым шумом затухающего самовара.

Р-р-рых! Я ни с того ни с сего выскочил из-за стола, присел и, давая волю своей радости, прыгнул, стараясь хлопнуть ладонями по потолку. Засмеялся, потому что понял вдруг выражение «телячий восторг», прыгнул еще, и посуда зазвенела в шкафу. В таком виде и застал меня Олеша.

– Ну и обряжуха, – сказал старик, – печь, гляжу, истопил, за водой сбегал. Тебе жениться надо.

– Я бы не прочь, кабы не разводиться сперва.

– У тебя женка-то ничего. – Олеша взял со стола портрет и почтительно поразглядывал.

– Ничего? – спросил я.

– Ничего. Востроглазая. Не загуляет там, в городе-то?

– Кто ее знает…

– Нынче живут прохладно, – сказал Олеша и завернул цигарку. – Может, оно и лучше эдак.

…Мы взяли топоры, лопату, ножовку. Не запирая дом, двинулись ремонтировать баню. Пока я раскидывал снег вокруг сруба, Олеша разобрал каменку, опрятно сложил в предбаннике кирпичи и прокопченные валуны. Выкидали покосившиеся полки и разобрали прогнившие половицы. Я пнул валенком нижнее бревно, и в бане стало светло: гнилое совсем, оно вылетело наружу. Олеша простукивал обухом другие бревна. Начиная с третьего ряда, бревна были звонкие, значит ядреные.

Старик полез наверх проверять крышу и потолок.

– Гляди не свались, – посоветовал я, но Олеша кряхтел, стучал обухом.

– Полечу – так ведь не вверх, а вниз. Невелика беда.

Теперь было ясно, что крышу и стропила можно не трогать. Мы присели на пороге, решив передохнуть. Олеша вдруг легонько толкнул меня в бок:

– Ты погляди на него…

– На кого?

– Да вон Козонков-то дорогу батогом щупает.

Авенир Козонков, другой мой сосед, проваливаясь в снегу, при помощи березовой палки правился в нашу сторону. Ступая по нашим следам, он наконец выбрался к бане.

– Ночевали здорово.

– Авениру Павловичу, товарищу Козонкову, – сказал Олеша, – наше почтение.

Козонков был сухожильный старик с бойкими глазами; волосы, тоже какие-то бойкие, торчали из-под бойкой же шапки. Руки у него были белые, с тонкими, совсем не крестьянскими пальцами.

– Что, не отелилась корова-то? – спросил Олеша.

Козонков отрицательно помотал ушами своей веселой шапки. Он объяснил, что корова у него отелится только после Масленой недели.

– Нестельная она у тебя, – сказал Олеша и прищурился. – Ей-богу, нестельная.

– Это как так нестельная? Ежели брюхо у ее. И подхвостица, старуха говорит, большая стала.

– Мало ли что старуха наговорит, – не унимался Олеша. – Она, старуха-то, может, и не разглядела по-настоящему.

– Стельная корова.

– Какая же стельная? Ты ее до ноября к быку-то гонял? Ты посчитай, не поленись, сколько месяцев-то прошло. Нет, парень, нестельная она у тебя, останешься ты без молока.

Я видел, что Олеша Смолин просто разыгрывает Авенира. А тот сердился всерьез и изо всей мочи доказывал, что корова обгулялась, что без молока он, Козонков, вовек не останется. Олеша же нарочно заводил его все больше и больше.

– Стельная! Ты когда ее к быку-то гонял?

– Гонял.

– Да знаю, что гонял. А когда гонял-то? Ну вот. Теперь давай считать…

– Мне считать нечего, у меня все сосчитано!

Козонков окончательно разозлился и посоветовал Олеше думать лучше о своей корове. Потом как бы случайно намекнул на какое-то ворованное сено. Олеша сказал, что сена он сроду не воровал и воровать не будет, а вот он, Козонков, без молока насидится, поскольку корова у него нестельная, а если и стельная, так все равно не отелится.