Френсис Фицджеральд - Я за тебя умру (сборник)

«Грейси на море», «Балетные туфельки» и «Любовь – это боль», конечно, несовершенны как рассказы, но они изо всех сил стараются не быть таковыми. «Балетные туфельки» Фицджеральд писал для другой балерины, но полагал, что страсть Зельды к балету и ее занятия этим видом искусства помогут ему «сделать нечто оригинальное в смысле изобретательности и общего ощущения» – благодаря чему этот сценарий выглядит интересным и в биографическом смысле. К «Грейси на море» Фицджеральд вернулся после пятилетнего перерыва; новая версия этого рассказа приведена для сравнения в наших комментариях. «Любовь – это боль» любопытна своей «оригинальностью»: здесь Фицджеральд взял за основу потенциального фильма свой собственный замысел, а не переделал на свой лад чужую историю.

Боюсь, что девять лет, разделяющие «Великого Гэтсби» и «Ночь нежна», почти безнадежно испортили мне репутацию, поскольку за это время успело вырасти целое поколение, знающее меня лишь как автора рассказов для «Пост»…

Странно, что я потерял свое старое умение писать рассказы. Да, времена изменились, издатели тоже, но отчасти это как-то связано с тобой и мной – со счастливым концом. Конечно, у каждого третьего рассказа конец был другой, но, по сути, я завоевал своих читателей рассказами о юной любви. Должно быть, у меня было могучее воображение – ведь оно позволяло мне забираться в прошлое так часто и так далеко!

Воображение, породившее рассказы сборника «Я за тебя умру», действительно выглядит могучим. Качество их неровное; Фицджеральд, судя по его переписке, знал это и сам. Некоторые явно написаны ради заработка, и хотя в них тоже попадаются великолепные строки, фразы и персонажи, следы поспешности и неряшливости здесь налицо. К середине 1930-х долги и удары судьбы нанесли Фицджеральду неисцелимые раны – не зря он с такой болью и прямотой признавался Оберу в мае 1936-го:

«Долги – это ужасно. Из-за них я растерял всю свою уверенность. Раньше я писал для себя, а теперь пишу для издателей, поскольку у меня просто нет времени как следует подумать о том, что нравится мне , или найти что-нибудь себе по нраву. Я как умирающий от жажды, который ловит ртом капли воды, потому что не может дождаться, пока наполнится чаша. Ах, как я мечтаю о целительной передышке!»

Впрочем, вот что он сказал Зельде о том, чего требует от него «Пост» и чего он больше не хочет делать: «Стоит мне почувствовать, что я пишу по дешевым стандартам, как мою руку сковывает паралич, а талант исчезает за горизонтом». С какой бы целью ни писал Фицджеральд – для себя или ради того, чтобы удовлетворить чьи-то запросы, – все эти рассказы вместе свидетельствуют о росте его творческой свободы, о проверке новых возможностей и, зачастую, об упрямом нежелании выдавать продукцию, которую ждали от «Ф. Скотта Фицджеральда», и следовать традиционным правилам и требованиям. Издателям и читателям не нравится, когда молодые люди занимаются сексом на прогулочном лайнере? Они не хотят читать о пытках, которым подвергали солдат во время войны? Не хотят слышать о людях, угрожающих совершить самоубийство? Или о том, как на голливудских холмах пьянствуют и принимают наркотики? Или о подкупах и сговорах в студенческом спорте? Что ж, очень жаль. Иногда он соглашался на переделки. Иногда, особенно если он эксплуатировал свой талант, стараясь снискать одобрение в Голливуде (как с «Грейси на море»), его прохладное отношение к написанному очевидно. Но в других случаях – и к концу 1930-х все чаще – Фицджеральд отказывался потакать тем, кто с удивлением обнаруживал в нем склонность к беспощадному реализму, или увлечение скудостью стиля и рваными ритмами высокого модернизма, или просто что-нибудь оскорбляющее их примитивные вкусы.

Точность и отточенность, изящные обороты и лапидарные фразы, свойственные ранней прозе Фицджеральда, есть и в лучших из этих рассказов. Во всех фицджеральдовских сочинениях с начала и до конца присутствует юмор самых разных оттенков, увлеченность прекрасными людьми, пейзажами и всем на свете, восторг перед тем, как способны изменить настроение человека лунный или кружевной солнечный свет, теплые чувства к читателям и своей работе. Даже потеряв надежду на прижизненное восстановление своей популярности, Фицджеральд знал, как хорош он был и все еще может быть, и весной 1940 года писал Перкинсу:

«Когда-то я думал ‹…› что могу доставлять людям радость (хотя это и не всегда удавалось), и для меня не было ничего приятней. Теперь даже это кажется похожим на дешевую водевильную версию рая, на балаган, где тебе отведена роль записного шута. ‹…›