Владимир Набоков - Приглашение на казнь

– Почему от вас так пахнет? – спросил Цинциннат со вздохом.

Толстенькое лицо м-сье Пьера исказилось принужденной улыбкой.

– Это у нас в семье, – пояснил он с достоинством, – ноги немножко потеют. Пробовал квасцами, но ничто не берет. Должен сказать, что, хотя страдаю этим с детства и хотя ко всякому страданию принято относиться с уважением, еще никто никогда так бестактно…

– Я дышать не могу, – сказал Цинциннат.

Они были еще ближе – и теперь так торопились, что грешно было их отвлекать выстукиванием вопросов. И продолжались они позже, чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком, как сраженный солнечным ударом, и, потворствуя ряжению чувств, ясно, через слух видел потайной ход, удлиняющийся с каждым скребом, и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в груди, как расшатываются камни, и уже гадал, глядя на стену, где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.

Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую клетку, шмыгнула Эммочка и, как уже раз было, спряталась под стол, скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы, вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени, и даже лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула – да прямо к Цинциннату, сидевшему на койке, и, опрокинув его, пустилась по нем карабкаться. Холодные пальцы ее горячих голых рук впивались в него, она скалилась, к передним зубам пристал кусочек зеленого листа.

– Садись смирно, – сказал Цинциннат, – я устал, всю ночь сомей не очкнул, – садись смирно и расскажи мне…

Эммочка, возясь, уткнулась лбом ему в грудь; из-под ее рассыпавшихся и в сторону свесившихся буклей обнажилась в заднем вырезе платья верхняя часть спины, со впадиной, менявшейся от движений лопаток, и вся ровно поросшая белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.

Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и прижимать к быстрым губам.

– Вот ластушка, – сонно сказал Цинциннат, – ну, будет, будет. Расскажи мне…

Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый ребенок валял Цинцинната, как щенка.

– Перестань! – крикнул Цинциннат. – Как тебе не стыдно!

– Завтра, – вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в переносицу.

– Завтра умру? – спросил Цинциннат.

– Нет, спасу, – задумчиво проговорила Эммочка (она сидела на нем верхом).

– Вот это славно, – сказал Цинциннат, – спасители отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь, мне тяжело, жарко.

– Мы убежим, и вы на мне женитесь.

– Может быть, – когда подрастешь; но только жена у меня уже есть.

– Толстая, старая, – сказала Эммочка.

Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув множество рук.

– Скоро опять школа, – сказала она, мгновенно сев к Цинциннату на колени, – и, тотчас все забыв на свете, погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была снята, и нежно розовел шрам.

Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.

– Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала. Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?

– Дайте ухо, – сказала Эммочка.

Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и совершенно невнятно загудела ему в ухо.

– Ничего не слышу, – сказал Цинциннат.

Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.

– Бу… бу… бу… – гулко бормотала она – и вот отскочила, взвилась, – и вот уже отдыхала на чуть качавшейся трапеции, сложив и вытянув клином носки.

– Я все же очень на это рассчитываю, – сквозь растущую дрему проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим ухом к подушке.

Засыпая, он чувствовал, как она перелезала через него, – и потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, – и на минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.

Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные звуки за стеной… как рискованно! Ведь середина дня… но они не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе, все ближе, – и он, испугавшись, что сторожа услышат, начал ходить, топать, кашлять, напевать, – и когда, с сильно бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.