Мервин Пик - Титус Гроан

Если б не боль в руках и ногах, мучительно доказавшая реальность того, что он перенес, испытания вчерашнего дня могли бы показаться ему нереальными, как сон. Поднявшись тем утром на ноги, Стирпайк понял, что перенесся в новый день, и может быть, в новую жизнь в новом мире. Один только голод мешал ему удовлетворенно перегнуться над веющим теплом парапетом и, озирая сотни башен внизу, составить план своего невероятного будущего.

Ближайшие несколько часов отдыха не обещали. Вчерашний день его вымотал, а тому, в который он ныне входил, предстояло обернуться равно суровым, и хоть еще ожидавшее его восхождение не грозило мраком худших из вчерашних приключений, усталость и голод сулили ночной кошмар при ярком свете дня.

Первые несколько часов после пробуждения он, спрыгнув с девятифутового парапета, спускался по скату кровли, подбираясь к витой каменной лестничке, и та, проведя Стирпайка проемом меж двух высоких стен, вывела его к толчее конических крыш, которую пришлось обходить путем кружным, рискованным и долгим. Когда же он, наконец, добрался до противоположной стороны их скопления, перед ним, томимым слабостью и дурнотой от усталости и пустоты в желудке, открылись гористые фасады распадающейся панорамы – кровельная страна Горменгаста с ее утесами и неприступными отвесами стен, покрытых оспинами безвестных окон. На миг мужество оставило Стирпайка, попавшего в эту запустелую, точно луна, местность; охваченный отчаянной слабостью, он рухнул на колени и его мучительно вырвало.

Редкие, цвета пакли, волосы, теперь потемневшие до оттенка сепии, липли, точно приклеенные, к большому лбу Стирпайка. Уголки рта оттянулись книзу. На этом схожем с маской лице любое изменение сразу бросалось в глаза. Он постоял, покачиваясь, на коленях. Затем осторожно присел, опустившись на пятки, отвел с лица липкие волосы, отчего лоб, жесткий и влажный, сразу как бы выскочил вперед, упер подбородок в ладони и с той же скрупулезной методичностью, с какой осматривал стену над окном своей одиночной камеры, медленно – медленно повел глазами по грубому холсту раскинувшейся перед ним картины.

Как ни терзал его голод, Стирпайк ни на миг не запнулся в своем дотошном осмотре, хоть и прошел целый час, прежде чем он, оглядев каждый угол, каждую плоскость, позволил себе расслабиться, оторвать взгляд от панорамы и закрыть на несколько мгновений глаза, чтобы потом снова впиться ими в окно, за несколько минут до того отысканное на далекой, сложенной из серого камня стене.

Кто способен сказать, сколько времени тратит глаз грифа или рыси, чтобы охватить ландшафт целиком, – когда в некий, для них самих неожиданный миг восприятия неисчерпаемое, на первый взгляд, смешенье деталей выстраивается в глазах их в стройную, вразумительную череду расстояний и форм, в которой последняя мелочь усваивается во всех ее связях с единым целым?

Может быть, ястреб ничего и не видит, кроме своих травянистых нагорий, различая в грубой траве – еще яснее, чем самое поле, – кролика или крысу. Может быть, ландшафта в его полноте ястреб не воспринимает и вовсе, но видит лишь как бы выхваченные фонарем куски оного, по которым украдкой спешит добыча, а все, что ее окружает, заливает в желтых птичьих глазах темная мгла.

Неизвестно, растекается ли и видит ли все целиком рыщущий, бесполый взгляд хищной птицы и зверя или уклоняется от всего, устремляясь только к тому, что ищет, но определенно можно сказать, что взгляд человека, даже после пожизненных упражнений, не способен вобрать в себя целиком всю явившуюся ему картину. Бесстрастного видения не существует. Не существует постижения с первого взгляда. Есть только осознание девы, коня, блохи, лишь допущенье блохи, коня и девицы – то же и в снах и за пределами снов, ибо все, что томит нашу душу, будучи однажды увиденным, выступает на первый план, ослепляя нас и утопляя во мраке Жизнь в великой ее полноте.

Когда Стирпайк лишь приступил к изучению кровельной пустоши, она была для него не более и не менее чем слитной массой каменных сооружений, уходящих вправо, и влево, и вдаль от него. Каменной пеленой. Оглядывая каждую постройку в отдельности, он ощущал себя созерцателем статуарного сборища каменных персонажей. В какой-то из мигов сосредоточенного изучения он, на три четверти промерив взглядом отвесную, безоконную, скучную стену, увидел дерево, изогнутое вбок и вверх, ветвившееся и ветвившееся, пока лабиринт ветвей не сообщил его очертаньям размытости дыма, пронзенного солнечным светом. Дерево давно уже высохло, но поскольку росло оно из южной стены, то и осталось недоступным для буйства ветров и, судя по гармоничной, вееровидной красе его очертаний, не утратило ни единой из своих иссохших ветвей. Совершенная тень его лежала на залитой солнцем стене, будто награвированная с нечеловеческим мастерством. Сухое, ломкое и до того уже старое, что первый побег его наверняка пробился из стены еще до завершения ее постройки, оно обладало, однако ж, грацией юной девы – Стирпайк и приметил-то поначалу лишь сложное кружево его тени. Он не сознавал, что это, пока само древнее дерево, яркие тона которого сливались с яркой стеной за ним, не встало вдруг пред его взором.