Мервин Пик - Титус Гроан

– Наилучшего утра вам, мои дорогие, – пропел вибрирующим голосом Доктор, – и говоря «наилучшего», я разумею и самый что ни на есть последний его кубический дюйм, украшающий своей светозарностью верховную точку эфира, ха-ха-ха.

Фуксия обрадовалась Доктору. Доктор нравился ей, при всей пустоте его словоблудия.

Ирма, почти не выходившая из дому с того страшного дня, когда она опозорилась на Пожаре, изо всех сил старалась теперь вернуть себе репутацию леди – леди, допустившей, чего уж скрывать, промашку, но тем не менее леди; усилия эти выглядели трогательно нарочитыми. Вырезы на ее платьях стали еще ниже, выставленной напоказ бесподобной, молочной кожи хватило бы на обтяжку самое малое двух поместительных кресел. Бедрам приходилось теперь трудиться куда больше прежнего – даже разговаривая с кем-либо, Ирма раскачивала ими, как большим колоколом: желание прозвучать подстрекало их и правило ими, они производили все потребные движения и только что не звонили, когда резкий, неприятный голос ее (столь не схожий с погребальным звоном, который могли бы они издавать) заставлял это схожее с восьмеркой (поперечное сечение, вид с высоты птичьего полета) сооружение выписывать сложные кривые.

Длинный острый нос Ирмы был теперь наставлен на Фуксию.

– Милое дитя, – произнесла Ирма, – вы, стало быть, наслаждаетесь упоительным ветерком, милое дитя? Я говорю, вы наслаждаетесь упоительным ветерком? Разумеется. Неопровержимо, и больше скажу, я нимало в этом не сомневаюсь.

Она улыбнулась, но веселья в улыбке ее не было, мышцы лица согласились только на то, чтобы подвинуться в предписанных им направлениях, не пожелав проникнуться приличествующим случаю духом – благо таковой и отсутствовал.

– Ишь ты, поди ж ты! – произнес ее брат тоном, дававшим понять, что на эту предпринятую сестрой попытку завязать светский разговор можно не обращать внимания, – и присел возле Фуксии, наградив ее улыбкой вставившего себе золотые пломбы крокодила.

– Я так рада, что вы пришли, – сказала Фуксия.

Доктор похлопал ее по колену – дружеское стаккато – и повернулся к Нянюшке.

– Госпожа Шлакк, – сказал он, с такой силой напирая на «госпожу», словно то был единственный в своем роде титул, – а вы-mo как? Как поживает ваш кровоток, моя дорогая, бесценная маленькая женщина? Ну-ка, ну-ка, расскажите вашему доктору все, как оно есть.

Нянюшка придвинулась поближе к сидевшей между нею и Прюнскваллором Фуксии и вытаращилась на Доктора поверх ее плеча.

– С ним… ему хорошо, сударь… по-моему, сударь… спасибо, – сказала она.

– Ага! – проведя рукой по гладкому подбородку, произнес Прюнскваллор. – Так ему, стало быть, хорошо? Ага! отлично. От-лич-но. Небось, досуже струится себе с одного холма на другой. Блуждает средь костных кущ, попирая ткани и питая, как умеет, ваше старое тело. Госпожа Шлакк, я чрезвычайно доволен. Да, но сами-то вы – в сокровенных глубинах вашего я, – сами-то вы как себя ощущаете? В рассужденьи телесном, покойно ли вам – вам, как единому целому, от милых седин головы вашей до маленьких топочущих ножек – покойно ли вам?

– О чем он говорит, дорогая? – спросила, сжимая руку Фуксии, бедная госпожа Шлакк. – Ох, бедное мое сердце, о чем говорит Доктор?

– Он хочет узнать, хорошо ты себя чувствуешь или плохо, – ответила Фуксия.

Нянюшка обратила обведенные красным глазки к гладкокожему человеку с копною волос и глазами, плававшими и взбухавшими под сильными стеклами очков.

– Ну же, ну же, дорогая моя госпожа Шлакк, я ведь не съем вас. Что нет, то нет. Даже если вас прихлопнут поджаренным хлебом, поперчат и посолят. Ни кусочка не съем. Вам ведь неможилось – да, конечно, со времени пожара. Вам неможилось, дорогая моя, – более чем неможилось, что было более чем естественно. Но лучше ли вам сейчас – вот что желает узнать ваш доктор – лучше ли вам сейчас?

Нянюшка открыла наморщенный ротик.

– Да ведь то так, то этак, сударь, – сказала она, – а вообще-то я все слабею.

Сообщив это, она поспешила поворотиться к Фуксии, словно желая удостовериться, что та никуда не делась, и стеклянные виноградины на ее шляпке звякнули.

Доктор Прюнскваллор вытащил из кармана большой шелковый носовой платок и промокнул им лоб. Ирма, одолев немалые трудности – причиненные, предположительно, китовым усом и прочим в этом же роде, – ухитрилась присесть на ковер, сопроводив этот подвиг продолжительным скрипом шкивов, коленчатых рычагов, перлиней и фиш-гаков. Сидения на земле она, вообще говоря, не одобряла, однако и смотреть на затылки присутствующих ей наскучило, вот она и решилась рискнуть, разыграв хоть и краткую, но не подобающую истинной леди интерлюдию. Она смотрела на Титуса и говорила себе: «Будь это мой ребенок, я бы его постригла, особенно при том положении, какое он занимает».