Мервин Пик - Горменгаст

Он стоял спокойный и тихий, но стиснутые кулаки его прижимались один к другому, косточка к косточке, словно борясь с волнением, вскипавшим в груди.

Широкое, бледноватое лицо Титуса отнюдь не несло выражения романтической юности. Вообще говоря, лицо вполне заурядное. Какое уж тут совершенство черт. Все в нем выглядело крупноватым, немного неровным. Нижняя губа выдается вперед чуть больше верхней, они разделяются, немного приоткрывая зубы. Одни лишь глаза – светлые, отливающие этакой каменной голубизной с намеком на тусклую, приглушенную лиловатость, – кажутся странными и даже поразительными в теперешней их живости.

Гибкое тело, несколько отяжелевшее, но сильное и подвижное, немного сутулится – кажется, будто он пожимает плечами. Как гроза собирает в кучу подвластные ей облака, так в груди Титуса – он чувствует это – совершается общий сбор , покамест мысли встают по местам и движутся в одном направлении, и пульсы бьются в его запястьях, словно оттеняя волю к восстанию.

А между тем, сладостный воздух овевает его, невинный, нежный, и одинокое облако, подобно тонкой ладони, проплывает над замком, словно благословляя башни. Из папоротниковых теней появляется кролик, мирно усаживается на скале. Какие-то насекомые тонко поют в воздухе, и вдруг, совсем рядом, звучит скудная нота сверчка, дернувшего одну-единственную струну.

Все это выглядит до странного мирным обрамлением для смятения, бушующего в душе и разуме Титуса.

Он понимает, что отложив свое изменническое деяние на потом, не сделает его более легким. Чего он, собственно, ждал? Время, когда сочувствие, так сказать, изольется из стен замка, желая ему счастливого пути, говоря: «Ну вот тебе и пора в дорогу», – не придет никогда. Ни единый из замковых камней не признает его своим, когда он повернется к ним спиной.

Титус спустился по склонам, миновал деревья предгорий, прошел по болотистым тропам и, перейдя эскарп, приблизился к воротам внешней стены.

И увидев нависшие над ним гигантские стены, побежал.

Он бежал, словно выполняя приказ. Да так оно и было, хоть Титус того и не сознавал. Он бежал, подчиняясь закону, древнему, как закон его дома. Закону плоти и крови. Закону желания. Закону перемен. Закону молодости. Закону, разделяющему поколения, уводящему дитя от матери, мальчика – от отца, юношу – от обоих.

То был закон, влекущий человека в поиск. Закон, который, по причине отсутствия храбрости, выполняется очень немногими. Стремление молодости к неизвестному, ко всему, что лежит за смутной чертой горизонта.

Он бежал в незатейливой вере, что неповиновение это и есть конечное доказательство его правоты. Он не был неоперившимся юнцом, взбалмошным дитятей из приторного романа. Молочных зубов он уже лишился. Он уже убил человека, ощутил, как огромный мир с легким шуршанием прорывается сквозь ребра покойника, покидая тело, и ощущение это вздыбило волосы на его голове.

Титус бежал, потому что принял решение. Оно было принято за него на сходке полузабытых стремлений, желаний и причин, разнообразных, но соразмерных порывов. Схождением всех их в средоточие действия.

Вот это и заставляло его бежать – потребность не отстать от машистой поступи мыслей, от волнения.

Он знал, что не может теперь повернуть назад, – разве что вопреки собственной честности. Дыханье его убыстрилось, участилось, и наконец хижины обступили Титуса.

Солнце уже зацепилось за край земли. Розовато-красный свет сгустился. Гигантский лагерь облекся в странную красоту. Население его прогуливалось по проулкам, люди оборачивались, заслышав приближение Титуса, и тут же уступали ему дорогу. Оборванные дети выкликали его имя, бежали к матерям, рассказать, что видели шрам. Титус, вдруг окунувшийся в мир реальности, остановился. Какое-то время он простоял, свесив голову и упершись руками в колени, затем, когда дыхание выровнялось, отер со лба пот и быстро зашагал туда, где частокол окружал длинную хижину, в которой жила Графиня.

Еще не пройдя через корявую железную калитку внутрь частокола, он поманил к себе нескольких молодых людей, проходивших мимо.

– Отыщите Распорядителя Конюшен, – сказал он непререкаемым тоном матери. – Скажите, чтобы ждал с лошадью на западном выгоне. Скажите, чтоб оседлал кобылу. Он знает, какую. Серую с белыми бабками. Пусть приведет ее к Кремнистой Башне. Я скоро там буду.

Молодые люди тронули ладонями лбы и исчезли в густеющих сумерках. Луна уже выплывала из-за разрушенной башни.