Георгий Чулков - Автоматические записи Вл. Соловьева

Впоследствии Чулков изменил свое мнение о философии и поэзии B. C. Соловьева, хотя в рассказе «Отмщение», напечатанном в 1916 г. (сборник «Люди в тумане»), он снова вернулся к первоначальной своей трактовке, создав, с опорой на личность философа, образ известного писателя, отвергающего «земную» любовь, но которого, как бы мстя, настигает в конце жизни безответное страстное чувство. В целом же на протяжении всей своей жизни Чулков оставался верным «соловьевцем». В публичных лекциях 1908 и 1912–1913 гг. он постоянно обосновывает символизм как сочетание эстетической теории Владимира Соловьева о «магическом искусстве» и идей Достоевского о «реализме в высшем смысле». И не случайно заключительным эпизодом в его неопубликованном биографическом романе-исследовании «Жизнь Достоевского» (1932–1934) стала сцена похорон, когда за гробом писателя неотступно следят «странные глаза» присутствующего здесь молодого человека – Владимира Соловьева.

Также, начиная приблизительно с первой половины 1920-х годов, Чулков пересмотрел свой взгляд на историческое христианство. В письме к жене от 24 декабря/6 января 1935 года он писал: «Мой взгляд тогдашний (имелось в виду начало литературной деятельности. – М. М. ) на историческое христианство ложен <���…> я решительно заблуждался в оценке и понимании богочеловеческого процесса. Главное мое заблуждение, противоречащее <���нрзб.> моему внутреннему миру, – это уклончивое отношение к исповеданию той Истины, что две тысячи лет назад была воплощена до конца и явлена была человечеству в своей единственности и абсолютности. <���…> Я исповедую, что галлилеянин раввин Иисус, две тысячи лет назад распятый по приказу римского чиновника Пилата <���…>, был Истинным Спасителем всего мира и воистину воскрес „по писаниям пророков“. Я верю, что прекраснее, мудрее и свободнее не было на земле существа – не было и никогда не будет» [3]. И всю свою деятельность последних двух десятилетий – а Чулкову все же с огромным трудом, но удалось в 20-е и 30-е годы напечатать свои литературоведческие изыскания о Пушкине, Тютчеве, Достоевском, исторические портреты «Императоры» (1928), «Мятежники» (1925), романы и повести из эпохи декабристов – он в этом же письме просил оценивать «в свете этого моего исповедания».

В последние годы именно религия давала ему возможность дышать воздухом «тайной свободы», которого так не хватало в реальной действительности. Писателю это было совершенно необходимо, так как лучшие его произведения оставались под цензурным запретом. Одно из них – повесть «Вредитель» (1931–1932) – было опубликовано только в наше время («Знамя». 1992. N 1).

В дни тяжкой болезни в 1921 г. он оставил в дневнике такую запись «Нищим жил, нищим умираю…» [4]. Она должна была стать началом его завещания. Но подлинным его завещанием стало, конечно, цитировавшееся выше письмо, писавшееся в Рождество 1935 г.

В этой небольшой заметке, предлагаемой вниманию читателей, я позволю себе транскрибировать девять автографов Владимира Соловьева, до сих пор не известных и нигде не напечатанных. Малые по размеру, они представляют, однако, исключительный интерес как психологические и биографические документы, и в качестве таковых они являются в известной мере ключом к пониманию его поэзии – особливо таких стихотворений, как «Три свидания» или «Das Ewig-Weibliche» {1}. Мое задание я ограничу воспроизведением этих автографов, описанием их и соответствующими комментариями по данным биографии Соловьева. И там, где мне придется считаться с его философией и его религиозными верованиями, я постараюсь избегнуть оценки публикуемых документов по существу: в данном случае я не хочу выходить за пределы объективного психологического и историко-критического анализа.

Чтобы понять смысл публикуемых автографов, надо принять во внимание два обстоятельства: во-первых, то, что Соловьев был «визионер», и ему в высшей мере были свойственны переживания «медиумического» типа, во-вторых, то, что в основе мировоззрения Соловьева лежала гностическая и христианская идея Софии. Автографы, о которых идет речь, суть не что иное, как «медиумические» записи, сделанные рукою поэта, весьма типичные для так называемого автоматического письма. Эти автографы не единственные. Нам известно, что имеются и другие записи такого же приблизительно содержания, до сих пор не опубликованные.