Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

– Пап, – произнес Дюшка сколовшимся голо сом, – неужели Саньке будет хорошо, когда он вырастет?

Отец поднял голову, озадаченно уставился на сына, и зрачки его дрогнули.

– Если Саньке хорошо, мне, пап, будет плохо.

И отец медленно встал со стула, распрямился во весь рост, шагнул вперед, взял в широкие теплые ладони запрокинутое вверх Дюшкино лицо, с минуту вглядывался, наконец сказал:

– Да… Да, ты прав. Этого не должно случиться.

– Пап, Минька не виноват. Если даже и факты… Все, все пусть знают.

– Да… Да, ты прав.

Они оба вздрогнули – разливисто зазвонил телефон. Отец рванулся от Дюшки, схватил трубку:

– Слушаю!.. Так… Так… Кровь?.. А родители?.. Не могут. Как же так – они родители, а кровь не подходит?.. А-а… Ну хорошо, Вера, ну хорошо. Я передам, я все ему передам.

И положил трубку.

– Дело обстоит так, Дюшка: твоему Миньке надо переливать кровь. Ни мать, ни отец дать кровь не могут. Родители, а не могут, бывает такое. И тут Никита Богатов оказался неподходящ…

– Я дам кровь Миньке! Я!

– Дает кровь твоя мать. После этого ее сразу из больницы не выпустят. Так что нам надо ждать ее только к утру.

– Я знаю, знаю – мама спасет Миньку!

– Спасет, будь спокоен. Санькам – хорошо! Ну не-ет!.. За Минькой твоим будут следить во все глаза. Его мать оставили в больнице на ночь.

– А Минькин отец?

– Отправили домой. Нельзя же всей семьей торчать в больнице.

– Пап!.. Пап, ему плохо.

– Да уж можно себе представить.

– Пап, я сбегаю, позову его сюда.

– Зачем?

– Ему плохо одному, пап. С нами будет легче. Я сбегаю, можно?

Отец снова с прежним серьезным вниманием с минуту разглядывал сына, наконец сказал:

– Зови. А я тут пока чай организую.

За столом встретились два отца, более несхожих людей в поселке Куделино, наверное, не было.

Отец Дюшки – его побаиваются, его уважают, в нем постоянно нуждаются, все время его ищут: «Был здесь, куда-то ушел». Он заседает, он командует, перебрасывает, ремонтирует, ругается, хвалит, отчаивается, обещает надбавки: Федор Тягунов-старший – человек, распахнутый для всех.

Отец Миньки никем не командует, ничем не распоряжается, больше беседует сам с собой, чем с другими, он и всегда-то пришиблен, а сейчас – лицо серое, глаза красные, в расстегнутом вороте рубашки видна выпирающая ключица, хрящевато-тонкая, жалкая, по ней видно, какой он весь ломкий, жидко склеенный, особенно рядом с ширококостным, плотно сбитым Дюшкиным отцом.

Никита Богатов не сразу согласился идти с Дюшкой. Дюшка его застал в пальто, сгорбившимся за столом. Он с трудом оторвал от пустого стола взгляд, уставился красными глазами на Дюшку, долго не понимал, чего от него хотят, наконец понял, спросил:

– Зачем?

Дюшке было трудно объяснить, зачем он зовет его к себе.

– Папа просит… попить чаю.

Никита Богатов глядел на Дюшку, помигивал красными веками, наконец тихо продекламировал:

И вдруг передернулся лицом, плечами, словно проснулся, заговорил захлебываясь:

– Не слушай меня, мальчик. Я клоун, я паяц! Я живу чужими мыслями, чужими словами. Живу невпопад. Меня не стоит жалеть.

– Мама спасет Миньку, мама обязательно спасет! Она кровь свою дала.

Минькин отец заволновался:

– Да, да, меня зовут. Меня не часто зовут, а я по привычке паясничаю, строю из себя непонятого гения.

– Идемте.

– Да, да… Я благодарен. Не помню, когда меня звали к себе.

И вот отец Миньки сидит напротив Дюшкиного отца. Дюшка вместе с ними за столом.

Дюшкин отец косится на горбящегося Никиту Богатова с опаской, начинает с неуклюжей осторожностью:

– Странная ты личность, Никита. Я не говорю плохая – странная.

– Не стоит со мной церемониться, Федор Андреевич.

– Церемониться не собираюсь, но и зря обижать не хочу. Кто ты? Для меня загадка. Образован, начитан, умен ведь, а поставить в жизни себя не сумел. Пружины в тебе какой нет, что ли?

– Пружина есть… То есть была пружина, но шальная, которая заводит не силы, не энергию, а самомнительность.

– Самомнительные-то обычно выбиваются выше, чем им следует, а ты, прости уж, сколько тебя знаю, – камешком ко дну идешь. В областной газете работал – бросил. Почему?

– Из-за самомнительности.

– Гм…

– Быть газетным поденщиком, править статьи о силосе, о навозе – нет! Мне же «уголь, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинут», мне свыше предначертано «глаголом жечь сердца людей». Газета – смерть для возвышенной души. Надо жить в гуще простого народа, черпать от него вдохновение. Я убедил жену, я забрал свои тетради, заполненные рифмованной пачкотней, и появился у вас в Куделине. А дальше?.. Дальше вы и сами видели. На сплаве выкатывать бревна слаб, сунулся в контору… Камешком ко дну. Хотя нет, барахтался и пачкал бумагу, рифмовал, заведенная пружина действовала: «Глаголом жги сердца людей!» Я любил чужие глаголы и рассчитывал – кто-то полюбит мои, боялся признаться: мои глаголы серы, серы, стерты, любить не за что.