Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

Левка с ленцой шагает, нехотя говорит, словно такие, как Дюшка, насекомые ему, занятому, надоедают каждый день:

– Вася-в-кубе считает, что к математике нужно тянуть за уши. У меня на этот счет свое мнение…

У Дюшки своего мнения нет: отец заставляет и… дал слово матери.

– Я считаю, в математику нужно бросать человека, как в воду: выплывешь – значит, и дальше станешь плавать, не выплывешь – черт с тобой, тони, того стоишь.

Дюшка терпит свою насекомость, ждет, как и когда умный Левка бросит его в математику, словно в воду.

– Вот… – Левка протянул Дюшке книгу. – Нырни в нее, постарайся с головой. Популярная, легко читается. Проплывешь до конца – буду с тобой разговаривать. Не проплывешь… Что ж, ходи по суше, как все ходят. Ничем тогда не смогу тебе помочь, таракан.

Дюшка взял книгу, попросил:

– Левка, не зови меня тараканом.

Левка впервые с интересом посмотрел на Дюшку, неожиданно согласился:

– Хорошо, не буду, если не нравится.

Нет, он все-таки человек невредный, другой бы, видя, что не нравится, стал настаивать: «Так ты и есть таракан, клопа перерос, до кошки не дорос!» От благодарности захотелось поделиться с Левкой.

– Левка, а может такое быть – я тут время увидел.

– Время? Увидел?!

– Понимаешь, утром вышел на улицу, и вдруг… Грачи улетели, машина прошла, почки на березе распустились. Все это видят, а никто не догадывается, что это время все меняет. Грачи были да нет, машина была да пропала, почек не было – появились. Хочешь стой, хочешь ходи, хочешь спи себе, а время идет, все меняет.

– Гм…

Левка не рассмеялся, наоборот, озадаченно закосил глазом на сторону.

– Любопытно. Только ты не время, нет, ты движение видел. Почки на березе – тоже движение.

– Ну да, движение. Ветер двигается – и видно, как он ветки раскачивает. Так и время…

– Гм… Движение-то во времени… А ты не такой простой, таракан… Ох, извини, забыл.

– Ничего. – Дюшка теперь готов был великодушно простить Левке и «таракана».

Грязную улицу Жана Поля Марата пересекала кошка, брезгливо ставя лапы на мокрую землю. И Дюшка с Левкой загляделись на нее. Кошка достигла противоположного тротуара.

– Двадцать пять секунд! – объявил Левка.

– Чего – двадцать пять? – не понял Дюшка.

– Двадцать пять секунд прошло, пока кошка через улицу переходила. Она на двадцать пять секунд стала старше, мы с тобой – старше на столько же, Земля вся старше, Вселенная…

Дюшка задумался, еще раз представив себе в мыслях кошку, брезгливо ступающую чистыми, вылизанными лапами по грязной земле, и неожиданно возразил:

– Нет, Левка, у кошки прошло не двадцать пять секунд.

– Я считал.

– Ты наши секунды считал, человечьи, не кошкины.

– Какая разница – наши, кошкины?

– Кошки живут на свете меньше людей. Пока она шла через улицу, у нее времени больше прошло.

– На Земле одно время у всех.

– Как так одно? Мне вот тринадцать лет, а я еще молодой. Кошка в тринадцать лет старуха. Если годы для людей и для кошек разные, то и секунды разными быть должны.

Левка помолчал, хмуря брови, уходя взглядом в сторону, и рассмеялся:

– Черт знает что у тебя в голове вертится! Кошкино время! Эйнштейн со смеху бы лопнул.

– Кто?

– Альберт Эйнштейн, самый великий ученый двадцатого века, а может, всех веков. Он относительность времени открыл.

– Чего времени?..

– Ну, ты этого не поймешь сейчас. Ты прочитай книгу, потом поговорим.

– Хорошо. – Дюшка открыл портфель, стал втискивать в него книгу.

– А что он у тебя такой пузатый? Чем ты его набил?

– Да ерунда – кирпич тут.

– Кирпич?! Зачем?

Дюшка помялся – сказать ли Левке правду? И постеснялся.

– Мускулы развиваю.

– Чудной же ты… Мускулы. Кирпич в портфеле.

– Вот если б ты мне приемы джиу-джитсу показал…

Левка только махнул рукой:

– Чудной!

Они расстались.

То, что на свете существует любовь, Дюшка хорошо знал. По кино, по книгам. Д’Артаньян по ошибке влюбился в миледи. Гринев любил капитанскую дочку, Том Сойер тоже там какую-то девчонку в панталончиках… А Дюшкин отец когда-то, до Дюшкиного рождения, дарил матери белые нарциссы. А сколько раз любил Пушкин, и не только свою жену Наталью Гончарову. «Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона…» У Римки волосы у висков вьются, как у Натальи Гончаровой.

Наверное, он и сам должен когда-то влюбиться. Когда-то?.. А вдруг да уже! Вдруг да он в Римку Братеневу?..

Но в кино, в книгах те, кто любит, всегда встречаются, а при встречах всегда признаются друг другу: «Я вас люблю». И потом целуются… Дюшке же хочется видеть Римку, только видеть, лучше издали, а встречаться – нет, вовсе не обязательно. Чтоб встретиться, нужно же подойти совсем близко. Раньше подойти к Римке близко было нетрудно, теперь – нет, и стыдно и боязно. А сказать ни с того ни с сего: «Я вас люблю» – легче провалиться сквозь землю. А уж поцеловать… Думать не хочется.