Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Да, так устанавливается личная симпатическая связь. Воротынцев со взгляда запомнился, полюбился великому князю – но и сам не забывал теперь своей благодарности к нему. Во всей этой истории он хотел бы отъединять великого князя от дегтярного омута.

А трезвому, насмешливому Свечину всё было безсомненно ясно:

– Ну вот, напросился, ездил, – и зачем ты ездил? Много исправил? Очень это было нужно?

– Затем и ездил. Чтоб не пропало, – смутно отговаривался Воротынцев.

Действительно, рвался ехать – казалось так верно, а сейчас отсюда оправдать поездку было совершенно нечем.

– Ты б убедил меня, Андреич, и я бы смолчал, если б это был чисто военный вопрос, ошибки тактики. Да, можно было бы подправить в других местах, на других делах. Но это – уже не военный вопрос, понимаешь? Это – чувствие у них такое, – и его терпеть нельзя. Я потому и кинулся в операцию, что думал – судьба армии и победа решается в низах, на деле. Но когда на верхах так чувствуют – это уже за пределами тактики и стратегии. Претерпевый до конца! Они берутся претерпеть все наши страдания – и до конца! – и даже не выезжая на передовые позиции. Они готовы претерпеть ещё три-четыре-пять таких окружений, и тогда Господь их спасёт!

Он – не выговаривал до последнего. Ни для Свечина, ни даже для себя. Но не прощал он – самому царю, да! Вот этого лёгкого самоутешения – не прощал.

– Всё равно ничему не поможешь, – как сквозь зубы насвистывал неуклонный Свечин. – Всё останется так же, а ты голову разобьёшь. Вообще, мятеж, погорячу, часто кажется самым прямым и правдивым выходом. А проходит время – и оказывается, что терпеливая линия была верней. Я тебе дело говорю. Сиди не лихо, работай тихо.

– Нет, уже не могу я тихо сидеть! – нисколько не охлаждался Воротынцев. – Вот – стрела в груди, как её не вытянуть?..

Остановился, приобернулся, придержал Свечина за грудь, за портупею на груди:

– И даже знаешь… Вот знаешь?.. Тебе дико покажется, скажу. Я там ночью ходил на полянке часовым, под звёздами, моя команда спала. И вдруг стал – как не понимать: а почему мы здесь? Не на полянке этой, не в окружении здесь, а… вообще на этой войне?..

– Как это?

– Вот вдруг тоскливое ощущение всех нас – не на месте… Заблудились. Не то делаем.

Подвышенное под кителем раненое плечо его поднялось как для жалобы.

– Я сам себя понять не мог: какое такое голово… разломье? Потом думал так: мы всю жизнь учимся как будто только воевать, а на самом деле не просто же воевать, а как верней послужить России? Приходит война – мы принимаем её как жребий, только б знания применить, кидаемся. Но выгода России может не совпадать с честью нашего мундира. Ну подумай, ведь последняя неизбежная и всем понятная война была – Крымская. А с тех пор… У тебя никогда так?

– Как же мы можем послужить, если не войной?

– Вот я и задумался! Одной силой стоящей армии! – вот как. И я вспомнил Столыпина…

Ну, это уже до безсвязности. Свечин поморщил выкатистый лоб и возвратил друга на землю:

– Втянули бы нас. Напали бы, как сейчас напали. Да и напали за мобилизацию. Это надо бы уступать и уступать, и всё равно Германии не насытишь.

– Нисколько не уступать!

– Ну да!.. Это ты забредил. Тебя просто самсоновская битва трахнула. Но вся она в истории этой войны будет, поверь, не больше чем эпизод. А у них – уже и сейчас не твоей Пруссией и не твоим Самсоновым головы заняты. Они все сейчас только ждут телеграммы о взятии Львова. Хотя, – вёл и вёл с безулыбчивой рассудительностью, и чёрно-яркие глаза его глядели жутковато, – знают, что Рузский, растяпа, пошёл безопасно южней города, выпуская из клещей 600 тысяч австрийцев, две армии, Ауфенберга и Данкля, не уничтожает, а вежливо выталкивает, тоже доктрина… И этим Львовом прикроют всю твою самсоновскую, и будут ордена получать. И зазвонят по всей Руси колокола в праздник нашей глупости, что схватили пустой город.

Но никакого австрийского фронта, ничего, кроме кольца под Найденбургом, не доступен был понять Воротынцев и только накалялся:

– Так тем более! Я им сейчас сказану!

– Ну, боюсь за тебя, – крутил большой головой Свечин. – Ты на совещании хоть на меня поглядывай – и оседай. Пойми: сегодня решается вся твоя служба, сведёшь её в ничто и сам будешь не рад.

Они уже возвращались, выходили на край леса, к посёлку и поездам. (Ставка была поставлена на колёса и в лес, чтоб соответствовать серьёзности военной обстановки, жили в вагонах, работали в сарайных домиках.) Было без пяти десять, сходились и другие офицеры к домику генерал-квартирмейстерской части.