Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Овражная, голая, дикая гора. Та самая Лысая Гора – легендарное прибежище ведьм и их шáбашей.

А тут – деревянная бочка для нечистот, застаивается, мерзкий запах. И ни ванны, ни душа, ни быстрой смены белья – этого уже не спрашивай.

А ещё после пыла первоарестных дней вдруг вернулся аппетит – да какой! давно не испытанный, просто голод! Тот «безчисленный ряд котлет», над которым он иронизировал, – теперь начинает манить! Да как же он мог поедать его так скучающе?!

Как вообще он не ценил свою устроенную жизнь. А ведь сейчас, вернись в неё, и всё опять к услугам, и как удобно можно жить.

От перенапряжения, от самогипноза, от позы, от инерции, от шока – отходит тело (и то неосязаемое, что в нём обитает) – и возвращается уколами, толчками, вспышками: а – как бы вернуться в жизнь? Вернуться!

И – тесно, и пусто это каменное пространство – от параши до окна на безнадёжную гору – на место твоей казни ? И – уже мучит желанное прежде одиночество, и тоскливо, что кончились все разговоры с живыми людьми, жаль, что кончилось следствие.

А оно – ещё не кончилось. Ведут ещё на один добавочный допрос.

И пока ведут, через круглый тёмный вестибюль и гулкий коридор, – неумершая способность изобретательства снова закручивается, завинчивается в поиске. Напрягись! Найди!

Снова тот симпатичный жандармский подполковник Иванов (и приятель Кулябки), спасший от избиения в театре. Один, без главного следователя. И такой же опять доброжелательный.

А вопросы его: вот найден револьвер также у вашего отца, – вам не известно, пользовался ли он им? для какой цели держал? А вот – такой-то и такой-то, имярек, посещали ваш дом? По каким делам?

И остальное – не серьёзнее. И допрос – окончен, увы. Подпись на протоколе.

Допрос окончен, но Иванов не кончает. Он смотрит на Богрова с большой симпатией и пониманием. И говорит. Почти задушевно.

Разрешите вам высказать несколько соображений. Вы – человек редкой силы духа, исключительного мужества. Вы совершили то, что никто не мог бы совершить. Но ваша нынешняя позиция ничего вам не даёт. Зачем вам такая гордая принципиальность, эти ваши заявления о замысле, да ещё давнем? Вы только отяжелите свою участь: будет верная смерть. Зачем вам лезть в петлю? Ради верности революционерам? Но они все от вас отреклись, никто вас своим не признал. Чтó вы реально хотели сделать – вы сделали, и это никуда не уйдёт, а зачем вам настаивать дальше? Теперь – подумайте о себе, облегчите свою участь. Не высказывайтесь таким принципиальным государственным преступником, не настаивайте на безусловности такого замысла – убить премьер-министра. Вы могли это сделать под влиянием момента, аффекта, почти случайно. Напротив, вы честно служили Охранному отделению против революционеров, – а чтó вы теперь потеряете в революционной среде? Но вы смягчите свою участь. Обдумайте. Я вам очень советую: измените показания на суде.

Разве не поздно переменить показания?

Нисколько. Это – можно, так делают. Назначат переследствие. А противоречия – ни с кем вам не грозят, у вас не было сообщников, соучастников, свидетелей, никто не собьёт вас.

Из осторожности, из недоверия – Богров не ответил порывом. Но – широким ножом вошла в него эта мысль, разрезая прежние скрепы.

И – в толстокаменной камере опять. Не наблюдаемый, не видимый никем. И снова – от двери к окну. И – замораживающий вид из окна на проклятую гору.

И правда, чтó так сразу впал в слабость, в эвфорию смерти, покорился? Да попробовать же спасти свою жизнь!

А ведь террористам – заменяли смертную казнь на каторгу, и часто. Даже Сазонову за Плеве.

Если избиение было так больно – то насколько ж повешенье!?

Да, он проиграл следствие, теперь это видно. Он провёл его не так.

И раз эта вся толпа революционеров отказала ему в поддержке, никто не захотел его подвиг взять на своё знамя, – так он и свободен?

Да и когда он принадлежал к этой банде? Разве он – революционер? Он – свободная индивидуальность, он – сторонник либерального развития. Только.

Сменить версию? Сменить всё объяснение поступка?

Уронить подвиг – но спастись?

Да он никогда не был честолюбив.

Уже жертвовал жизнью, – мало. Теперь пожертвовать и общественной честью?

Да она уже и измарана, нескоро отчистится.

Как стесняется мир! – одно зарешеченное окошко, тропа по пустому склону, не видно даже Днепра – да ветер, ветер над пустой ведьминской горой, – уныние, дикость и обречённость, как всё в этой проклятой России. И где те очаровательные бухты Лазурного берега, как в Villefranche-sur-Mer , на которые смотришь утром с балкона – принявши душ, в узких рейтузах, в белейшей сорочке, молодой, готовый к жизни? (К жизни, которая всегда обещает, а не даёт главного…) Пальмы Ниццы, весёлые овощные ряды на улицах с подмигивающими торговками?.. Променад дез Англе?.. Пляжи уютной Ментоны?.. Непомерные платаны перед казино Монте-Карло? Чрезмерное вычурное богатство залов, золотистые стены, золотой купол.