Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Но щедрость передавалась как переимная зараза, и разученными движениями ездовые заводили пушки, и Коломыка, рожа скулая, уже свою снимал с передка. И бежал штабс-капитан, во все руки махая! чтó махая? не надо? не надо было? Надо! надо… правильно, молодцы!!

И подполковник Венецкий, узенький, из лесу вывернулся и, придерживая на боках шашку и сумку, бежал на высотку сбок деревни. А телефонисты – за ним, разматывая свои катушки.

Уже полный был превосходный свет, а заря запрятана за лесом, за спиной. По открытым холмам впереди и за холмами во все стороны расширялся гремёж. Не ушли, как хотели, ночью, – не ушли, не ушёл 13-й корпус, запутался.

Четыре орудия чернегиной батареи развернулись по эту сторону шоссе, передки отъезжали в лес, отсюда же подтягивались зарядные ящики, позиция – лучше не придумать! По шоссе проносились первые безумные повозки, обгоняя друг друга и сцепливаясь, – это здесь, а что на плотине будет? Перебивая их бег, перевалили шоссе, потянули на ту сторону становиться – пятое, шестое, седьмое орудия…

А тут – пехотка поддала, что за скоробеги, где таких берут?

– Кто такие? – львиным рыком через кювет от орудия окликнул их Чернега. – Кто такие? По каким делам?

– Звенигородцы! – отвечали.

Налился Чернега бычьей кровью:

– Да что же вы, грёб вашу мать, – говядину спасать звенигородскую? А мы за вас – отстреливаться? А ну, ворочайсь, давай прикрытие!

И батарейцы на холмик при Чернеге выскочили и не столько голосами, сколько руками, кулаками – остановили звенигородцев. Затолклись, обернулись, соткнулись – и пошла первая волна назад, ещё робко, ещё готовая повернуть. Но и там, как у нас, повиднелся офицер – и не погнал на Шлагу, а повёл в сторону от шоссе показывать, куда.

Ещё не вышло солнце из-за леса, только первым алым разгаром оттуда отдало – звенигородцы окапывались на склоне впереди, батарейцы обносили валками позиции, закладывали снаряды за подрытый холмок, – и утвердилась оборона Шлаги-М, не предусмотренная командиром корпуса, катящего как попало.

Не сразу она вступила в стрельбу: на ближних вёрстах били неразборно друг по другу, справа и слева, из серёдки вкруговую, из круга в середину. Оттуда стали отваливать, бежать на правое крыло, на ту ж дорогу, какой тащилась чернегина батарея, – и тем же краем леса сюда выбрались два батальона Невского полка с рослым грозным полковником Первушиным, хорошо его знали и узнавали вся дивизия и все артиллеристы. Тут в овражке они собрались, отдышались, раненые перевязались, рассказали, что с ночи идут из дальнего леса, два батальона отбилось на город, и нет их, а их батальоны попали меж огня своего и немецкого, вперекрест по ним били, и вот еле выскочили. Звенигородцы же и палили.

Размежевались теперь, где свои, где чужие. Немцы напирали справа – и сюда, и на деревню, и на город. Как стало солнце вываливать из-за сосен – завиднелся из запáда местности черепичными верхушками, трубами и он, город этот Хохенштейн, куда они вчера целый день шли, не дошли. Видать, в городе наши были, но в круговом мешке, и завязка затягивалась.

А уже от Венецкого и команды: «Пер-рвое! Угломер… прицел… шрапнелью… трубка… беглый!» – и за первым орудием зарыгала вся батарея.

Шрапнель – она здорово сечёт, если батальон идёт строем – в три минуты его не будет.

В ответ ложились и немецкие снаряды, всё ближе, – но против солнца не находили нашей батареи.

А Софийский полк – прошёл!

Шли батареи, парки!

Шёл Можайский полк!

И – не на минуты, не на снаряды, не на раненых своих пошёл счёт, а вот на эти проходящие колонны: сколько их успеет пронырнуть? сколько отрежут?

Выбило наводчика – стал Чернега за наводчика.

Во многих местах уже горела деревня, клубились дымы – а наши вываливали из дыма, ехали, шли и бежали, и не было конца.

Два батальона звенигородцев. Какие-то остатки перемешанных, разбитых частей, откуда-то кучка дорогобужцев, и свой же батя полковник Христинич с отставшей полубатареей.

Узнал! Руками затряс: молодцы, славно! И ему замахали, за-кричали. Соскочил, обнял штабс-капитана.

И – в канаву, тут долго не наобнимаешься. Стали немцы метко класть по самой дороге – и сбежали с неё, кого не пришибло. Очистилось. Отрезано. Больше уже не пойдут.

Этого и ждал Первушин: теперь и его невцы спускались к освободившейся Шлаге.

Снимались, бежали из прикрытия звенигородцы.

И сам Христинич скомандовал: по одному орудию – на передки! И едва только брали лошади орудие – тут же и гнали широким аллюром на Шлагу.