Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

«Благословенный господь, ты возлюбляешь всю разумную жизнь».

Зачем мне обязательно грешить и креститься?

«Никакое из громадного собрания порождений с безначального времени, сквозь настоящее и в нескончаемое будущее, ни единое из них не уловимо».

Это старый вопрос «Да, жизнь не реальна», но видишь красивую женщину или такое, от хотения чего не отвяжешься, потому что оно прямо перед тобой – Эта красивая женщина 28-и стоит передо мной своим хрупким телом («Я это на шыю поставила [манишку], чтоб никто не смотрит и видит мое прекрасное тело», думает она, что пошутила так, не расценивая себя как прекрасную), и лицо это так выразительно болью и прелестью, кои, вне сомнения, вложились в творение сего рокового мира, – прекрасный восход, от которого волей-неволей встанешь на песках и воззришься на море, слыша Вагнерову Музыку Волшебного Огня в мыслях – хрупкий и святой лик бедной Тристессы, трепетная храбрость ее маленького дрянемотанного тела, которое мужчина мог бы подбросить на десять футов в воздух – сверток смерти и красоты – сплошь чистая Форма, стоящая передо мной, сплошь тяги и истязанья сексуальной красоты, грудь, сегмент среднего тулова, вся обнимабельная неразбериха женщины, из коих у некоторых, хоть и 6 футов росту, можно покоиться на животах в ночи, как дремать на грезящем покатом берегу женщины – Как Гёте в 80, ты знаешь тщету любви и пожимаешь плечьми – Отжимаешься от теплого поцелуя, языка и губ, тяги у тонкой талии, всей теплой текучести, к тебе прижатой, держимой крепко – маленькой женщины – ради которой реки текут и мужчины падают со стремянок – Тонкие холодные длинные смуглые пальцы Тристессы, медленные, и обыденные и ленивые, словно встреча уст – Та Тристессина Испанская Ночь ее глубокой любовной дыры, бои быков в ее снах о тебе, ленивая дождливая роза у праздной щеки – И вся сопутствующая привлекательность привлекательной женщины, ради коей молодой человек в далекой стране должен стремиться остаться – Я странствовал кругами по Северной Америке во множестве серых трагедей.

Стою и гляжу на Тристессу, она зашла навестить меня в комнате, садиться не хочет, она стоит и разговаривает – в свечном свете она возбуждена и рьяна, и прекрасна, и сияюща – Я сажусь на кровать, не спуская взгляда с каменного пола, пока она говорит – Я даже не слушаю, что она скажет, о дряни, Старом Быке, как она устала – «Я иду делать зав- тар – ЗА-ВТАР —» пристукивает подчеркнуть мне рукой, поэтому я вынужден ответить «Ну Ну валяй» и она продолжает излагать, коей истории я не понимаю – я просто не могу взглянуть на нее из страха мыслей, что возникнут у меня – Но она все это берет ради меня в свои руки, она говорит «Да, у нас болит —» Я говорю «La Vida es dolor» (жизнь есть боль), она соглашается, она говорит, жизнь еще и любовь. «Когда у тебя есть миллион песо, плевать мне, сколько, они не шевелятся» – говорит она, показывая на мою параферналию переплетенных в кожу писаний и конвертов «Сирз-Рёбака» с марками и конвертами авиапочты внутри – как будто миллион песо прячется во времени у меня в полу – «Миллион песо не шевелится – но когда у тебя есть друг, друг дает тебе в постели» говорит она, ноги чуть расставлены, покачивает чреслами в воздухе в направлении моей кровати показать, насколько лучше человечье существо миллиона бумажных песо – Я думаю о неизъяснимой нежности получения этой святой дружбы от жертвенного больного тела Тристессы, и меня чуть не подмывает заплакать или схватить ее и поцеловать – Меня накрывает волной одиночества, вспоминающего прошлые любови и тела в постелях, и не сравнимый ни с чем всплеск, когда проникаешь в возлюбленную свою глубоко, и весь мир идет туда с тобой – Хоть мы знаем, что Мара-Искуситель зло, поля соблазна невинны – Как могла Тристесса, распаляя во мне страсть, иметь какое-то отношение, кроме как в виде поля достоинств или простофили невинности, или телесного свидетеля моей убийственной похоти, как можно ее винить и как она может быть слаще, нежели чем стоя тут, объясняя мою любовь прямо пантомимой своих бедер. Она в улете, она все время пытает лацкан своего кимоно (под ним комбинация, которую видно) и пытается приспособить его неприспособляемо к несуществующей пуговице на пальто. Я глубоко заглядываю ей в глаза, в смысле «Станешь ли ты мне таким другом?» а она глядит прямо на меня омутами ни того и ни этого, от ее сочетания неохоты сломать ее личный завет отвращения, более того коренящийся в Деве Марии, и ее любви желанья-меня, она таинственна, как Татхагата, чья форма описуема как несуществующая, скорее непостижимая, как та сторона, куда девается погашенный огонь. Я не могу выудить из ее глаз ни да, ни нет все то время, что им отпускаю. Очень нервничая, сажусь, встаю, сажусь, она стоит, объясняя дальнейшее что-то еще. Меня поражает, как морщится у нее кожа О так чувствительно ей по переносице ровными чистыми линиями, а ее хохоток восторга, что раздается так редко и такой маленькодевочкин, дитя ликованья, – Весь грех будет на мне одном, если я сам ей затею игру.