Джеймс Кервуд - Бродяги Севера (сборник)

– Нет. Я и так уж долго была одна. В Монреале было так много народа и так много всякой всячины, что я истосковалась по своим лесам и горам. Думала даже, что умру. Только две вещи я там и любила…

– Какие?

– Хорошие платья и башмаки.

Он крепче прижал ее к себе.

– Теперь я понимаю!.. – усмехнулся он. – Вот почему вы в первый раз пришли к нам на высоких каблучках.

Он склонился над ней, а она подняла к нему свое лицо. И он поцеловал ее прямо в губы.

– Ни один мужчина, – воскликнул он, – не мог бы любить женщину так, как я люблю вас, Ниска, моя северная богиня!

Минуты и часы этого дня всю жизнь потом оставались незабываемыми для Кента. Были моменты, когда они казались ему такими странными и иллюзорными, точно он видел их во сне, точно в эти часы и минуты он жил и дышал в каком-то сказочном, феерическом мире, сотканном из тончайших паутинок радужных мечтаний и грез. Но бывали и такие мгновения в его жизни, когда мрачные тени трагедии, от которой они теперь убегали, как будто были причиной всего случившегося, овладевали всем его существом. Да и теперь ему иногда казалось, что они находились не в сказочной стране, а на кратере огнедышащего вулкана, что это был сладкий сон, который в любое мгновение могла прервать страшная действительность. Но эти периоды опасений сами по себе казались ему тенями, на какой-нибудь один момент омрачавшими его счастье.

Только одна Маретта заставляла его иногда сомневаться. Он все еще никак не мог убедить себя в том, что она действительно его любила. Более чем когда-либо в торжестве этой любви, которая так неожиданно сошла к ним обоим, она казалась ему ребенком. Ему представлялось, будто в эти первые часы этого блаженного утра она совершенно позабыла и о вчера, и о позавчера, и обо всех днях, которые остались позади. Она ехала домой. Она так часто говорила ему об этом, что это стало его уже утомлять. И все-таки она еще ровно ничего не рассказала ему о своем доме, и он терпеливо ожидал, когда наконец она исполнит свое обещание. И она уже не выказывала никакой неловкости, когда он брал ее теперь на руки, и даже сама поворачивала к нему лицо, так что он мог свободно целовать ее в самые губы и смотреть ей в большие сверкавшие глаза. Ему невольно приходили в голову мысли о Кедсти и о законе, который, наверное, уже заявил о своем существовании на пристани Атабаске.

Она, как ребенок, вырвала из его руки свою руку, сказала ему, чтобы он ее подождал, убежала в домик и тотчас же возвратилась обратно с гребешком в руках. После этого она уселась потверже на борт плота и стала на солнышке расчесывать себе волосы.

– Мне приятно, что вам нравятся мои волосы, – сказала она.

Она распустила их, стала ласково перебирать их пальцами, разглаживать, расчесывать, и они показались ему при солнечных лучах еще прекраснее, чем когда-либо.

Окончив прическу, она вдруг запела, протянула к нему руки, схватила его за голову и привлекла ее к своей.

Их близость друг к другу в течение этого дня казалась сновидением. С каждым часом они все глубже и глубже проникали в самое сердце Великого Севера. Солнце светило ярко. Леса по берегам реки становились все величественнее в их тишине и беспредельности, и молчание пустыни царило вокруг. Кент чувствовал себя так, точно они проезжали по раю. Но вдруг оказалось необходимым начать работать рулем, потому что все время тихо катившая до сих пор свои воды река стала бурливее и быстрее.

И больше для него на плоту не было никакой работы. Ему казалось, что с каждым следующим волшебным часом опасность отступала от них все дальше и дальше. Смотря на берега, поглядывая вперед, прислушиваясь ко всякому долетавшему до них звуку, от которого оба они вздрагивали как дети, увлеченные своим счастьем, Кент и Маретта поняли наконец, что стали бесконечно близки друг другу.

Они больше уже не разговаривали о Кедсти, о пережитой трагедии или о смерти Джона Баркли. Но Кент рассказывал ей, как бродил когда-то по Дальнему Северу, как был там совершенно один и как безумно всегда любил самую дикую пустыню. Он рассказывал ей о своем детстве, как когда-то жил вместе с матерью на ферме, и о своей дальнейшей жизни. Она внимала ему с широко раскрытыми глазами, то смеясь, то затаив дыхание, то снова вздыхая с облегчением, сообразно содержанию его рассказа.

Она тоже рассказала ему о том времени, которое провела в Монреале, в институте, и о том одиночестве, которое ее там окружало, несмотря на многолюдность, о детстве, проведенном ею в лесах, о своем желании жить в них всегда. Но она ничего не сказала откровенно ни о себе самой, ни о своей жизни в частности; она не сообщила ни о своем доме в Долине Молчаливых Призраков, ни о своих отце и матери, ни о братьях и сестрах. И Кент не расспрашивал ее. Он знал, что она расскажет ему обо всем этом сама, когда придет время, как она и обещала ему, а именно в тот момент, когда они будут вне опасности.