Николай Брешко-Брешковский - Ремесло сатаны

Шписс исчез бесследно…

Латышская прислуга радовалась появлению русских. Труда совсем с другим, веселым, сияющим лицом служила гусарским офицерам в той самой столовой с баронским гербов над громадным камином, где еще сегодня сидели немцы за так неожиданно прерванным завтраком…

Один эскадрон с двумя пулеметами остался охранять Лаприкен, другой эскадрон вместе с орудиями отошел в ближайший тыл.

А спустя три дня немцы вернулись отбирать назад Лаприкен, вернулись сравнительно с большими силами. Четыре орудия, рота гренадер, эскадрон кавалерии и сотня велосипедистов.

Гусар-наблюдатель видел с башни замка простым глазом, без помощи бинокля, как надвигалась пехота цепями, видел большую группу коноводов с лошадьми, видел залегших велосипедистов. Немцы из четырех орудий обстреливали Лаприкен. Было несколько удачных попаданий, загорелись постройки. О сопротивлении – нечего и думать. Эскадрон не спеша готовился к отступлению, отправив вперед в тыл походную кухню, патронную двуколку и двуколку с подрывным материалом. Снимали телефон, офицеры укладывали чемоданы.

Латышская прислуга спешно готовилась уходить прочь, зная, что немцы выместят на ней хорошее отношение к русским. Конюхи запрягали лошадей в баронские экипажи и пролетки. Горничные спешно, совали свое добро в громадные, быстро пухнущие узлы. Латыши соседних мыз уходили, кто пешком, кто на подводах, гоня впереди себя овец, коров и телят.

Эскадрон в полном порядке, шагом, растянувшись лен-ътою, отходил по шоссе, обгоняя караван беженцев. Справа и слева разрывалась шрапнель, которой немцы «нащупывали» отступающих.

Труда, согнувшись под тяжелым узлом; бодро шагала. Мелькали версты, а мощная латышская дева все шла да шла, не зная усталости, и только от жары вся раскраснелась, обливаясь потом.

И к вечеру, сделав двадцать верст, она вместе с волною беженцев и со своим громадным узлом, докатилась до Гольдингена.

Спустя неделю, после досадных и нудных мытарств, очутилась она в Петербурге со смутной надеждою отыскать Веру, или найти себе где-нибудь место прислуги.

Случай помог ей. В «Семирамис»-отеле жила горничной землячка Труды. Латышская Диана отправилась к ней и, беседуя с подругой в коридоре, встретила, своего Эндимиона – Вовку. Увидев Вовку, Труда горячо вспыхнула.

«Ассириец» узнал девушку.

– Труда, вы здесь какими судьбами?

– Эти проклятые вацещи саняли Ляприкен, я убесала от них. Я не хосу с ними оставаться, я хосу найти мою балисню… Вы не снаетс, где балисня?

– Знаю, отлично знаю!

И Вовка дал Труде василеостровский адрес Забугиной.

За Шацким давно-давно тянулся длинный и, грязный хвост всяких темных дел и делишек. Но до поры до времени он безнаказанно волочил за собою этот хвост, прикрываясь именем «тетушки» своей Елены Матвеевны.

Многие так рассуждали: племянник Елены Матвеевны Лихолетьевой этот прощелыга или, – черт его знает! Но, во всяком случае, что-то очень уж близко вертится… Лучше не трогать…

Но как только определилось, что гордый пьедестал, на котором в течение восьми лет с таким великолепием красовалась Елена Матвеевна, если и не рухнул, то все же сильно закачался, Шацкий немедленно же взят был в самый суровый энергичный оборот.

– Мы ему покажем кузькину мать, пропишем ижицу!..

И действительно, и кузькину мать показали, и прописали ижицу.

Шацкий, тертый калач, в своем проходимческом бесстыдстве уступавший одному разве Дегеррарди, поспешил забронироваться в кирасу человека много знающего, но мало говорящего…

Он как-то значительно улыбался костистым голым лицом, кому-то подмигивал, кому-то кивал…

И все это было полно такого значения.

«Ладно, мол, хорошо, но все до поры до времени! А если возьметесь за меня и вправду серьезно, честное слово, сами не рады будете!.. Таких особ выводить на свежую воду начну, большущий конфуз для всех выйдет!»

Но попытка шантажировать именами успеха не имела, и Шацкому предложено было заняться в течение трех лет флорою и фауною одного чрезвычайно глухого северного уголка нашей необъятной родины.

Дегеррарди, Шацкий, Юнгшиллер…

В этом угадывалась уже какая-то система, неумолимая, последовательная, это могло заставить призадуматься. И заставало даже такую сильную, владеющую собой даму, как Елена Матвеевна.

А вот Мисаил Григорьевич и в ус не дул, продолжая на всех и на вся «плевать с аэроплана».

Своим безмятежным настроением, он загипнотизировал всех окружающих, и в том числе Обрыдленку. Почтенный адмирал уже не боялся за свои «орлы» и как в былое время дневал и ночевал во дворце банкира.