Милорад Павич - Разноцветные глаза (сборник)

Среди друзей Сандаля, вместе с ним пришедших в Белград, был один по имени Шишман Гак. Он разбирался в строительстве и в звездах, но сам больше не строил. Гак считал, что всякое действие должно отвечать возможностям того, кто это действие предпринимает, а если это не так, работу не стоит и начинать. Так он держал во рту ночь и жил в примыкавшем одной стеной к австрийскому пороховому складу просторном заброшенном доме, который был опасен тем, что пожар в нем не мог перекинуться на склад, но обратное было неизбежно. Нимало о том не заботясь, Гак расставил в доме свои книги, разложил инструменты, подзорные трубы и кожаные глобусы и, по общему мнению, проводил время в безделье, наблюдая за дождем и считая звезды. «И птица падает, а человек разве нет», – говорили о нем. А злые языки добавляли, что он просто не способен переносить с места на место свои огромные познания. Они таяли, как лед, если сдвинуться с места, и везде, кроме своего порохового склада, он становился беспомощен и пуст, а весь его опыт и умение казались хрупкими и ненадежными, память на имена и цифры изменяла ему, и после того, как он появлялся на новом месте, на него можно было рассчитывать не больше, чем на пересаженное растение.

Однажды под вечер, когда на строительстве никого уже не было, этот человек, чей взгляд успевал состариться во время разговора и в чьих волосах всегда было полно мух, внезапно свернул с пути и обошел вокруг башни Левача. Лизнул камень, попробовал пальцами раствор, бросил щепотку травы в известь, понюхал, положил три пальца на один из углов и что-то измерил. Наконец обратился к Левачу: «Ухо у тебя вместо подушки, а в работе толк понимаешь, – сказал он. – Не знаю, где и когда ты этому научился, но только будь осторожен! Никто не знает, где закончит утро: за забором или на чердаке. Хорошо сделал, что леса поставил изнутри. С тяжелым сердцем смотрели бы люди на то, что ты строишь быстрее и лучше Сандаля. Это надо скрывать, пока возможно…»

Так говорил Гак, про которого знали, что он свои дни посеял в ночь. Потом Гак ушел, а Левач продолжил работу. Все более мучаясь одиночеством, он искал иногда общества, которого в изобилии было по ту сторону Савских ворот. Когда он появился там впервые, – а это случилось во время праздника в честь того, что башня Сандаля поднялась над городскими стенами, – его приняли радушно. Он вымыл, по обычаю, руки за спиной и смешался с толпой. Кое-кто из сверстников, работавших с ним раньше, повел его с собой и с воодушевлением стал показывать своды на верху башни, где пора было от четырехугольного сечения переходить к круглому. Среди тех, кто говорил о достоинствах башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, о башне Левача не упоминал, да и по имени Левача здесь не называли, словно забыли. Тут собрались странные люди, что смеются от удивления, держат слезы в носу и лишь отплевываются, когда им тяжело. Были женщины, которых Левач узнал (а они его нет), потому что спал с ними наспех, где-нибудь на повозке с сеном, возвращавшейся вечером с поля, – он платил владельцу, чтобы тот сошел и доверил им воз на полчаса, до городских ворот. Женщины быстро его забывали, с первого взгляда понимая, что он из тех, кто прет напролом и заботится только о себе, но думает при этом: счастье – это любимая работа и преданная тебе женщина. Поэтому женщины приходили к Сандалю Красимиричу и находили там все, что им нужно. Среди прочих любопытствующих, умножавших число тех, кто дивился быстрому продвижению работ на башне Сандаля, Левач заметил в тот вечер у костра и человека, что нес на плечах сеть, испещренную красными узелками. В высоких рыбацких сапогах он бродил меж огней, а потом, сторонясь Левача, исчез в темноте.

«Пошел хоронить мертвецов в лодках», – сказал кто-то громко, и так Левач наконец-то узнал, чем на самом деле занимался его отец и на каких хлебах вырастил сына.

Словно не услышав сказанного, он спросил: «Как будете делать переход к барабану купола: с помощью тромпа [41]или пандатива [42]?»

«С помощью тромпа», – ответили одни. «С помощью пандатива», – думали другие. Все повернулись к Сандалю, но тот был занят разговором и только презрительно усмехнулся, словно вопрос был неуместен.

Вечером, вернувшись в свою башню, Левач воткнул свечу в лепешку, лег в лодку, смотал змейкой косичку под голову и устремил взгляд в большой четырехугольный кусок темноты, который был виден изнутри башни через окно. Так он лежал и ждал, что что-нибудь произойдет. Что-то должно было случиться и что-то должно было измениться – он чувствовал это и надеялся. Ночь стояла повсюду, даже глубоко в ушах; ничего не было слышно во тьме, тьма пахла землей и винным перегаром. Майский жук залетел ему под рубаху, жужжал и никак не мог выбраться. «В такую ночь, – думал Левач, – даже собаки не кусаются, только блохи жалят, будто рубаха твоя полна звезд, что вьются вокруг тебя. А все, чего ты не видел, улетело…» Потом он встал, погасил свечу и ощупал в темноте стены башни. Башня была здесь, холодная и настоящая; она существовала так же, как существовал он сам. А наутро и впрямь нечто произошло, словно в непогоду загудел закопанный в землю колокол.