Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Ах, мистер Эджертон, не позволите ли вы мне высказать догадку, где вы можете найти его и узнать кто он такой?

– Сэр!

– Не сердитесь; впрочем, я в самом деле не имею права распрашивать вас о том, что вам доверял друг наш. Я знаю, как вы, знатные люди, щекотливы в отношениях ваших друг к другу. Нет…. нет…. еще раз прошу извинения. Я все предоставляю вашим попечениям. В таком случае я еще услышу об вас.

– А если нет, то это значит, что все поиски напрасны. Друг мой, одно могу сказать вам, что лорд л'Эстрендж невинен в этом деле. Я…. я…. (голос изменял ему) я в этом уверен.

Пастор вздохнул, но не отвечал ни слова. Он дал адрес, которого требовал представитель Лэнсмеров, отправился назад и никогда уже не слыхал более обе Одлее Эджертоне. Мистер Дэль убедился, что человек, который выказал в разговоре с ним столько участия к чужому горю, без сомнения, не имел удачи в действиях своих на совесть Гарлея, или, может быть, почел за лучшее оставит имя Норы в покое, а дитя её вверить попечению родственников и милосердию судьбы.

Гарлей л'Эстрендж, едва поправившись в своем здоровья, поспешил присоединиться к английским войскам на континенте, с целию найти там смерть, которая редко приходит, когда ее зовешь. Тотчас по отъезде Гарлея, Эджертон прибыл в деревню, указанную ему мистером Дэлем, желая отыскать ребенка Норы. Но здесь он впал в ошибку, которая имела значительное влияние на его жизнь и на будущую судьбу Леонарда. Мистрисс Ферфильд получила от матери своей приказание жить под другим именем в деревне, в которую она удалилась с двумя детьми, так что её отношения к семейству Эвенелей, оставаясь в тайне, не могли подать повода к розысканиям и праздным слухам. Грусть и тревога, которые она испытала в последнее время, лишили ее способности кормить грудью младенца. Она отдала ребенка Норы в дом одного фермера, жившего в недальнем расстоянии от деревни, и переехала из своего прежнего жительства, чтобы быть ближе к детям. её собственный сын был так слаб и болезнен, что его нельзя было поручить попечениям чужих людей. Он, впрочем, скоро умер. Марк с женой не могли видеть могилу своего детища: они поспешили возвратиться в Гэзельден и взяли Леонарда с собою. С этих пор Леонард считался сыном, которого они потеряли.

Когда Эджертон приехал в деревню, ему указали хижину, в которой женщина, воспитывавшая ребенка, провела последние дни; ему объявили, что она не задолго уехала, похоронив свое дитя. Эджертон не стал более распрашивать, и таким образом он ничего не узнал о ребенке, отданном на руки к кормилице. Он тихими шагами отправился на кладбище и несколько минут безмолвно смотрел на свежую могилу; потом, приложив руку к сердцу, которому запрещены были все сильные ощущения, он снова сел в дилижанс и возвратился в Лондон. Теперь и последний повод к объявлению о своем браке для него не существовал. Имя Норы избежало упреков.

Одлей механически продолжал свою жизнь – старался обратить свои попытки к возвышенным интересам честолюбивых людей. Бедность все еще лежала на нем тяжелым гнетом. Денежный долг Гарлею по-прежнему оскорблял его чувство чести. Он не видел другого средства поправить свое состояние и заплатить долг своему другу, как помощию богатой женитьбы. Умерев для любви, он смотрел на эту перспективу сначала с отвращением, потом с бесстрастным равнодушием.

Брак с богатой девицей, со всеми благоприятными последствиями промотавшегося джентльмена, был заключен. Эджертон был нежным и достойным мужем в глазах света; жена любила его до безумия. Это общая участь людей подобных Одлею – быть любимыми слишком горячо, свыше собственных достоинств.

У смертного одра жены сердце его затронуто было её грустным упреком. «Я не успела достигнуть того, чтобы заставить тебя любить меня!» сказала ему жена, прощаясь с ним на веки. «Правда!» отвечал Одлей, с навернувшимися на глазах слезами. «Природа дала мне маленькую частицу того, что женщины, подобные тебе, зовут любовью, и эту маленькую частицу я успел уже истратить.» Тогда он рассказал ей, с благоразумною умеренностью, часть истории своей жизни: это утешило умирающую. Когда она узнала, что он любил, и что он в состоянии грустить о потере любимой женщины, она увидала в нем признаки человеческого сердца, которого прежде не находила в нем. Она умерла, простив ему его равнодушие и благословляя его. Одлей был очень поражен этою новою потерей. Он дал себе слово не жениться уже более. Он вздумал было сделать молодого Рандаля Лесли своим наследником. Но, увидев итонского воспитанника, он не возымел к нему особенной привязанности, хотя и ценил его обширные способности. Он ограничился тем, что стал покровительствовать Рандалю, как дальнему родственнику своей покойной жены. Отличаясь постоянною беспечностью в денежных делах, будучи щедрым и великодушным не из личного побуждения делать добро другим, но по свойственному вельможе сознанию собственного долга и преимуществ своего положения, Одлей делал самое прихотливое употребление из огромного богатства, которым владел. Болезненные припадки сердца его обратились в органический недуг. Конечно, он мог еще прожить долго и умереть потом от другой, совершенно естественной причины, но развитию болезни способствовали душевные беспокойства и волнения, которым он подвергался. Единственный доктор, которому он открыл то, что желал бы утаить от всего света (потому что честолюбивые люди желают, чтобы их считали бессмертными), сказал ему откровенно, что очень невероятно, чтобы, при всех тревогах и трудах политической карьеры, он мог достигнуть даже зрелых лет. Таким образом, не видя перед собой сына, которому бы он мог предоставить свое состояние, имея в числе ближайших родственников людей большею частью очень богатых, Эджертон предался своему врожденному пренебрежению к деньгам. Он не занимался собственными делами, предоставляя их попечениям Леви. Ростовщик продолжал сохранять решительное влияние на властолюбивого лорда. Он знал тайну Одлея и, следовательно, мог открыть ее Гарлею. А единственная нежная, восприимчивая сторона натуры государственного человека, единственный уголок его организма, еще не погруженный в Стикс прозаической жизни, делающий человека недоступным для любви, была полная раскаяния привязанность его к школьному товарищу, которого он обманул.