Александр Дюма - Сорок пять. Часть первая

– Скорее, скорее! – шептал паж своему спутнику. – Проскользните вперед, пока толпа не сомкнулась! Каждая минута дорога!

– Вы, кажется, с ума сошли, мой юный друг… Нас непременно задавят!

– Я хочу все видеть, и как можно ближе! – Повелительный тон явно был привычен для юноши.

Эрнотон повиновался.

– Ближе к лошадям! – настаивал паж. – Не отступайте от них ни на вершок, иначе мы не выберемся!

– Но прежде вас разорвут в клочки!

– Не беспокойтесь обо мне. Вперед, ради бога, вперед!

– Лошади могут лягнуть!

– Схватите за хвост последнюю – тогда ни одна лошадь не станет лягаться!

Поддаваясь невольно непонятному влиянию этого необыкновенного юноши, собственно полуребенка, Эрнотон уцепился за хвост лошади, а паж крепко ухватил его за кожаный пояс. Продираясь сквозь толпу, волновавшуюся, как море, и цепкую, как частый кустарник, оставив здесь полу плаща, там – клочок камзола, дальше – кружевное жабо рубашки, они добрались одновременно с лошадьми до эшафота, где Сальсед терпел адские муки отчаяния.

– Мы пришли? – Юноша, почти задыхаясь, почувствовал, что Эрнотон остановился.

– Да, к счастью… я совершенно изнемогаю…

– Ничего не вижу.

– Встаньте передо мной.

– Нет, нет, еще не время. А что там делается?

– Вяжут узлы на веревках.

– А он что делает?

– Кто – он?

– Осужденный.

– Вращает во все стороны глазами, как ястреб, подкарауливающий добычу.

Лошади стояли так близко от эшафота, что подручные палача легко привязали к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к лошадиным хомутам. Почувствовав грубое прикосновение к ногам веревок, привязанных затяжной петлей, Сальсед испустил дикое рычание и последним, не поддающимся описанию взглядом окинул огромную площадь с сотней тысяч зрителей.

– Сударь, – вежливо сказал, подойдя к нему, Таншон, – не желаете ли вы говорить с народом, прежде чем мы начнем? – И, нагнувшись к самому уху осужденного, он прибавил: – Чистосердечное признание… ради спасения жизни!..

Сальсед пристально посмотрел на него, точно желая заглянуть в самую глубь его души, и взгляд его был, вероятно, настолько красноречив, что правда сама пошла ему навстречу и он прочел ее в глазах Таншона. Сальсед понял, что офицер искренен и исполнит, что обещал.

– Вы видите, – продолжал тот, – что покинуты и для вас в этом мире нет другой надежды, кроме той, которую я открываю перед вами.

– Ну, хорошо… – с хриплым вздохом проговорил Сальсед, – пусть угомонят толпу… Я согласен говорить.

– Король требует письменного признания с вашей подписью.

– Так развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.

– Ваше признание?

– Да, свое признание.

Таншону, бывшему вне себя от радости, стоило только дать знак: все было предусмотрено, один из стрелков держал все наготове. Он передал Таншону чернильницу, бумагу и перья, которые тот расположил на эшафоте. Одновременно ослабили веревку, которая обвивалась вокруг правой руки осужденного, и его самого приподняли на возвышение, чтобы он мог писать.

Сальсед несколько раз глубоко перевел дыхание и, получив возможность двигать рукой, отбросил со лба волосы и отер крупные капли пота на лице.

– Ну, ну, – поощрял его Таншон, – устраивайтесь поудобнее и пишите все, без утайки.

– Не беспокойтесь, – Сальсед протянул руку к перу. – Я не забуду тех, кто меня забыл. – И с этими словами бросил все же вокруг последний взгляд.

Без сомнения, настала минута пажу показаться, так как он порывисто схватил за руку Эрнотона.

– Ради бога, милостивый государь, возьмите меня на руки и поднимите над головами, а то я не вижу!

– Однако, молодой человек, вы ненасытны.

– Окажите мне еще эту услугу!

– Вы злоупотребляете мною.

– Я должен видеть преступника! Слышите – должен! – И, видя, что, несмотря ни на что, Эрнотон медлит, продолжал: – Сжальтесь! Умоляю вас!

Своенравный деспот молил в эту минуту о милости так горячо, что невозможно было не исполнить его просьбу. Эрнотон поднял его, несколько удивленный хрупкостью и нежностью телосложения юноши, и голова пажа показалась над толпой.

Как раз в это мгновение Сальсед схватил перо, в последний раз обозревая площадь, увидел лицо юноши – и остолбенел. В эту минуту паж приложил к губам два пальца… Бесконечная радость осветила черты осужденного – сродни блаженству неправедного богача, когда Лазарь смочил его пересохший язык каплей воды. Он узнал условный знак – столь нетерпеливо ожидаемый, обещавший ему помощь. Сальсед, отведя наконец глаза от лица пажа, схватил бумагу из рук Таншона – тот начинал уже тревожиться, видя колебания осужденного, – и принялся писать с лихорадочной поспешностью.