Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный

Испытующе посмотрел мулла на ходжу.

– Нет, не подкуплен… вон как трясется, словно в лихорадке! Бледен, как призрак!

И, помолчав, мулла произнес:

– Нет Аллаха, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Чары это все неверных московов… Молчи и никому не говори о том, что видел!

Отпустил ходжу, сам к царю, к молодому хану Эддин-Гирею идет.

Измученный дневной тревогой и объездом крепости, заснул Эддин-Гирей. Разметался могучим, стройным телом на мягких подушках постели, а головой лежит на груди у любимой жены своей, крымской царевны Гюль-Джемаль.

Бледное, истомленное лицо хана и во сне словно озабочено. А молодая царица не спит, сторожит сон любимого мужа. Широко раскрыты большие, черные глаза с миндалевидными, синеватыми белками, среди которых фосфорически светятся сильно увеличенные зрачки взволнованной, истомленной и бледной красавицы. Чутко ловит она слухом малейшие звуки, таинственные и неожиданные, какие всегда раздаются ночью в старых покоях. А дворец – старинное здание. Чуть ли не первым ханом казанским, братоубийцей и отцеубийцей Махмутеком, построен лет сто тому назад.

Тревожно спит, изредка даже вздрагивает и слабо стонет во сне Эддин. Слезы тихо проступают на красивых, газельих глазах ханши, и она не отирает их, шевельнуть рукой боится, чтобы не потревожить сон измученного страдальца хана, супруга своего. Скатываются слезы одна за другой по бледным щекам на подушку, а Гюль-Джемаль тихо, неслышно почти шепчет:

– Махлай… махлай! Усни, усни, мой повелитель. Газы (воин) непобедимый! Пусть Алла тебе сил и здоровья пошлет… Спи, мой красавец!

И шелест этих сердечных заклинаний словно повлиял на спящего: он меньше тревожится во сне, дыхание стало спокойнее, ровнее.

Вдруг за дверью послышались сдержанные голоса, звякнуло оружие янычара, охраняющего вход извне; быстро поднялся с полу дремавший в самом покое евнух ханского гарема.

Дверь распахнулась, и в полуосвещенной горнице, на пороге обрисовалась чья-то высокая фигура.

Затрепетала Гюль-Джемаль от предчувствия новой беды, а хан уже вскочил, кинулся к ятагану и к тяжелым итальянским пистолетам, лежавшим всегда наготове у ложа, и с криком:

– Измена? Рубите гяуров! Ко мне, мои сеиды! Ко мне, джигиты! – готов был ринуться вперед.

Но его остановил знакомый голос Эмира Кулла-Шерифа. Духовный вождь мусульман внушительно заговорил:

– Приди в себя, хан, успокойся. Нет никакой измены. Это я иду к тебе, по делу важному…

Тяжело дыша, остановился Эддин. Крупные капли холодного пота струятся по лицу, по вискам. Крепко стиснутые зубы раскрылись, и хриплым голосом переспросил хан:

– Ты это правда, святой отец? А мне приснилось…

– Что приснилось тебе, сын мой?

– Вздор! – совершенно овладев собой, произнес хан, стараясь загладить впечатление трусости, какою была отмечена только что миновавшая сцена. – Мертвецы мне снились. Будто все прежние ханы казанские собрались в тронном зале, страшные, скелеты голые, но с венцами царскими на головах и с буздыганами, с чеканами и скипетрами в руках… И стали они меня на трон сажать… Посадили, а сами вьются хороводом кругом, кости стучат… И поют: «Пробил час! Искупится кровь, пролитая Махмутеком-отцеубийцей. Новый царь владеет юртом… царь Московский…» И кланяются мне. Я огляделся, а я – больше не я… Другой вместо меня… И чужим голосом я спросил у скелетов: «А где ж Эддин-Гирей, хан казанский?!» Захохотали скелеты и завыли: «Нет его! Мы изменой подкрались, схватили, убили его! Вот он где!» Гляжу: склеп раскрылся в стене, а там – я же, но только скелетом лежу… а на шее шнурок… и сорвал я шнурок, выскочил из склепа… раздвоился словно… И тот, что на троне, царь Иван – это я… И в виде скелета на мертвецов я же бросился, хотел им за измену отомстить. Вдруг слышу звон оружия… Вскочил спросонья и… сам не помню, что уж закричал наяву. Прости, отец.

– Моя вина, сын мой. Ненароком вошел в поздний час. Все мы теперь не свои… А сказать надо тебе. Время не терпит. Рассвет близко. Муэдзинам скоро пора и в месджиды идти, на минареты подыматься… Слушай, что случилось…

И рассказал мулла хану о видении толпы людей, с ходжою во главе.

Еще больше омрачился хан. Сидит молчит. Гюль-Джемаль, схватив покрывало, закуталась, забилась в дальний угол постели широкой и холодеет от ужаса.

– Слышал ли, сын, что я говорю?

– Слышал, отец. Что же делать?

– На чары – надо молитвой отвечать. Чтобы народ видел, что бьемся мы, при помощи Аллаха, с наваждением гяуров. Чуть народ проснется, к мечетям тронется на ранней на заре, надо послать духовенство и дервишей всех, какие в городе, пусть на стенах соберутся городских в разных местах… Пусть на площадях явятся… Их молитвы и хороводы священные, кружение неистовое хорошо на чернь влияют, веру зажигают в народе… Да и враги, я знаю, опасаются этих дервишей и шаманов из Сибири дальней, тех вот, которые с Азизой, с третьей ханшей султана Сафа-Гирея, сюда прибыли еще… Пусть ворожат, колдуют, молятся… Небо и ад пусть помогают нам против неверных собак!