Глеб Успенский - Перед отъездом

По заключении перемирия ни для кого не было уж тайной, что скоро последует и настоящий мир. Множество народу разом хлынуло назад в Россию, а оставшиеся в Белграде волей-неволей должны были присутствовать при неприятном процессе ликвидации всевозможных непорядков и недоразумений, накопившихся всюду и везде, во всех и каждом!.. Наряду с «отместками» за старые обиды, – отместками, иногда принимавшими размеры буйных свалок в кофейнях, – наряду с всевозможного рода ропотом, раздававшимся на всех и на вся, и притом повсюду, – кое-как, из пятого в десятое, шла сдача дел старыми уезжавшими начальниками новым, с раздражением и неохотою принимавшимся за испорченное дело. Писались отчеты, и как писались!

– Пишите, – говорит, например, составитель «такого» отчета фельдшеру, сидевшему с пером в руке. – Пишите: ножей пятьдесят.

Фельдшер пишет.

– В Чуприю – тридцать.

Пишет.

– В Иваницу – тридцать.

– Ведь это шестьдесят выйдет, – возражает фельдшер.

– Как шестьдесят? Ах да. Ну пишите так: в Чуприю – двадцать, в Иваницу – десять, в Прнявор… ну, хоть… штук восемь…

– Это вы так-то отчет составляете? – в изумлении спрашивает фельдшер, молодой впечатлительный человек.

– Да как же иначе-то? Я знаю, что столько-то ножей дали, а куда – могу и ошибиться… Пишите: доктору Д. клеенки тридцать аршин.

– Ну уж этого я теперь писать не стану!

– Отчего?

– Да ведь я сам получил клеенку для доктора Д. и очень хорошо помню, что получено только десять аршин.

– Ну, пишите хоть и десять; я двадцать поставлю в Чуприю…

– Это черт знает что, а не отчет!..

– А вы думали, в самом деле, что ли, я должен о каждой тряпке беспокоиться? Как же! Черт с ним совсем, я ему такой отчет составлю, что сам черт не разберет…

Тут есть, как видите, какой-то он; не общество, не общественные обязанности и деньги, а какой-то он, у которого утаскивают все эти ножи и клеенки и которого обмануть даже прямо следует.

Наряду с таким составлением отчетов и получением наград шло получение денег на проезд, пособий, вспомоществований и жалованья. Получали все (по крайней мере офицеры), и – сколько я знаю – получили действительно все до копейки, за все месяцы, и за проезд, и за приезд, и за отъезд, – и все-таки на белградских улицах поминутно встречались разного звания добровольцы, которые на каждом шагу обращались к вам с такими вопросами:

– Вы русский?

– Русский.

– Скажите, пожалуйста, где раздаются деньги?.. Я офицер… Нельзя же так!..

Или так:

– Вы русский, кажется?

– Русский.

– Скажите, пожалуйста, не знаете ли, не раздают ли где-нибудь денег?

– Где-то раздают.

– Где? Вот именно этого и не добьюсь! Я знаю, что раздают: быть этого не может, чтобы не раздавали. А где? Скажите, ради бога!

Иной раз наскочит на вас где-нибудь на улице или в кафане до последней степени раздраженный человек и прямо возопиет:

– Да нет ли каких-нибудь денег, черт возьми эту Сербию!

В конце концов, однако, можно сказать не ошибаясь, что получили решительно все и решительно все, что следовало. Даже и те из добровольцев, которых прямо надо считать людьми состоятельными, богатыми даже, и те получили и жалованье, и пособие на проезд, и по даровому билету на каждого из этих богачей. Была ли какая-нибудь «раздача» каких-нибудь денег простым добровольцам, солдатам, – не знаю. Знаю, что на руки им денег не давали, а чтобы во время дороги скрывать их от глаз Западной Европы, чтобы не дать пищи насмешкам над русским некультурным человеком, их отправляли отсюда на баржах, прицепляемых к пароходу, как обыкновенно возят лошадей, телят…

Пора было уже и мне собираться домой, а собираясь покинуть чужую сторону, чтобы возвратиться на родину, я невольно раздумывал и о родине, и о чужой стороне, и о «старшем брате», и о младшем. «Вот теперь, – думалось мне, – на дворе стоит ноябрь, даже конец ноября, а этот младший брат живет в тепле и приволье: «припадок» зимы, случившийся в октябре и продолжавшийся несколько дней, прошел; теперь, в конце ноября, с 11 часов утра, смело отворяйте окна, и комната будет тепла от настоящего солнца, а не от дров. Теплый туман дымится по горам и рекам, теплый дождь мочит рыхлую, жирную землю… А старший брат, живущий, положим, в Петербурге, стоит теперь замерзлый, обледенелый: замерзли пятиэтажные дома, замерзли сверху донизу; снаружи замерзли водосточные трубы, внутри в стенах замерзли водопроводы; отвернешь кран – и из него несет 40-градусным морозом, гриппом…