Анна Барыкова - Доброе дело

– Как вы всегда глупо шутите, Василь Сергеич! – обиделась Карловна и ушла недовольная. «Нарочно самую дрянь выбрал для Лизхэн, жадный старик!»

А Василий Сергеевич глядел вслед своей экономке и сожительнице и думал:

«Ограбит! Ноги остыть не успеют, она все ключи у меня, мертвого, из-под подушки вытащит и все, что получше, оберет… Глаза-то, глаза-то у подлой бабы, – как уголья загорелись… Ну, и сестрица Юлия Сергеевна тоже, небось, охулки на руку не положит… Тоже ведь ждет, не дождется…»

И в воображении старика живо и ярко нарисовалась картина: он (т. е. не он, а «покойный» Василий Сергеевич Изметьев) лежит холодный и страшный там, рядом, на старом дубовом столе; три свечи, покров золотой, гнусавый псаломщик, – все как следует («1-го разряда похороны мне закатят – подлые!..»), а здесь, в кабинете, хозяйничает сестрица-баронесса с идиотом-сыном; роются они и в бюро, и в старой шифоньерке, где билеты, и в шкафах с фамильным серебром, и в божничке, и в сундуках покойницы-жены, – всюду роются; а Карловна, вся красная и потная, с такими вот горящими, воровскими глазами, как сейчас, – мечется из угла в угол и у баронессы из-под носу ловко и смело тащит, тащит, что ни попало, все тащит… Ага!.. Вот ее поймали! Крик, шум, слезы, брань… Баронесса сцепилась с Карловной…

«Если бы можно было тогда встать, хоть на минуту, взглянуть на эту комедию, посмеяться над ними, поуськать, потравить… А потом пугнуть хорошенько… Этакая досада, что нельзя… Он так их ненавидит и презирает, и они его презирают и ненавидят; подличают теперь, обманывают, руки лижут, а сами ждут его смерти, как вороны крови. Наказать бы их хотелось тогда… Именно тогда. Отомстить им за все, прогнать, надругаться вволю над их подлыми душами… Нет, они „наследники“, его „законные наследники“! Написать завещание им на смех, вырвать из жадных ртов лакомый кусок?.. Да кому, кому же завещать? Никого у него нет, никого и ничего он не любит, никому и ничему не верит. Прежде были друзья… Как же? Конечно, были! Одни – за женой ухаживали, другие – деньги без отдачи занимали… Потом клубные приятели были… Аферисты разные посещали, предлагали „дела“… Теперь – никого. Прожить, прокутить, прожечь все – напоследях? Прожить?.. Нет ему жизни, жизнь – прошла. Все надоело, машина испортилась, – нога, – вот!.. Да, кому попало завещать, зря, без толку… Только бы не им!.. Ну, на какие-нибудь приюты, на монастыри, на колокола, – как покойница бабушка Марья Антоновна (двадцать тысяч на колокола завещала!). Или вот взять да и раздать все при жизни „людям-братьям“, как вот этот прохвост-сочинитель советует!..»

Василий Сергеевич, кряхтя, поднял с полу книгу, уселся, привел ее в порядок и опять стал ее рассеянно перелистывать.

«Чушь, гиль, дичь, утопия все… А ведь верит, дурак несчастный, – видно, что верит в свои измышления и проповеди, любуется своим юродивым героем… Утешился, смысл жизни нашел, Америку открыл!.. А что бы сказала моя Юлия Сергеевна, если бы ее „vieux saligaud, vieux cochon de frère“ взял, да и уверовал в какия-нибудь такие бредни? И зажил бы на закате дней печальных „новою жизнью“, „по-Божьи“?.. Подарил бы, например, всю землю села Изметьева (Моховое-Болото то ж) братцам-пахарям; а деньги все, – все до копейки, здешней голи кабацкой, босой команде по рукам рассовал. Ха-ха-ха! Да так бы подогнать, чтобы Юленьке меня на свой счет хоронить пришлось. А идиоту ее косноязычному чтобы ни шиша не досталось, ни шиша!..»

Человеколюбивые мечты Василия Сергеевича были прерваны сильным звонком.

«Кто бы это такой? Доктор – вчера был… Разве баронское отродье за праздничными… Или Юленька: „Мы бал даем, – на мороженое не хватило…“»

В кабинет вошел барон Борис Анатольевич Кетлер, тот самый племянник, которого дядя в мечтах своих только-что величал идиотом, – белобрысый, тщедушный, прыщавый юноша, с большим кадыком на неимоверно длинной шее, с головой фунтом, одетый и причесанный безобразно модно.

Аа! это ты, наследник!.. Здравствуй, наследник!..

Что же ты, – к ручке, к ручке подойди, как maman учила! На помине легок, братец; я все утро о тебе думал! – с хохотом приветствовал его дядя.

Борис подошел к ручке.

– Mon oncle… Maman п-п-присгага… п-п-призгага… вас… п-п-п-поздгавить… И поже-г-гать… пожегать хогошого Гожества… И maman вас ум-м-огяет п-п-п-ги-ехать к нам на Gué-Guéveillon… на ёгку.

Борис Анатольевич заикался, картавил и с трудом переводил свои фразы с францусского и английского языков, которые у него в голове путались.