Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)

– А казаки? – спросил один из писарей. – Отчего, когда казачьи офицеры пьют, они завсегда своих казаков приглашают?.. Вот сотенный сколько раз у вахмистра обедал…

– То другое дело, – сказал следующий писарь, – казаки все равны. Они придут в станицу после службы, а вахмистра, может, станичным атаманом выберут. Вот он и начальник тогда самому своему сотенному.

– А и впрямь, ваше благородие, – обратились ко мне писаря. – Отчего это казаки все равны, а мы нет?

– Как не равны?

– Так, очень просто не равны. Наши офицеры избегают с солдатами общаться, брезговают… И это ведь верно. А почему? Потому мы не дворяне… потому мы необразованные…

– Да ведь у нас много офицеров не-дворян. Держите вы экзамен на офицера или отличитесь как хорунжий, и станете сами офицером и никто не будет вами брезговать, как вы говорите… Не посмеет брезговать. – Я обрадовался, что нашел выход.

– А знаете ли вы, сколько на войне было произведено солдат в офицеры? Они все были приняты нами, как ровня.

– А солдаты, значит, не ровня? – ядовито спросил один писарь.

– Известно, не ровня. Но не ровня только по рангу, по службе. Разве может начальник якшаться запанибрата с солдатами? Они его бояться перестанут. Уважать перестанут, если увидят начальника выпившим, – сказал и осекся, но было уже поздно.

– А мы полагаем другое, – послышалось со стороны писарей. – Нам будет лестно, что на нас, как на людей, смотреть начнут. Мы еще больше бы тянуться стали… А теперь часто наш брат проступки по злобе делает. Гнушаетесь, мол, нами, так вот вам… У вас бы учились, как в обществе быть. А что видели бы пьяными что ли, как вы говорите, – так это дело простое. Мы если и не видим, то все до точности от денщиков знаем и слышим.

Пришлось покраснеть и начать наливать пиво в стакан, чтобы скрыть смущение.

– Ну, довольно жалоб да разговоров. Спойте лучше песню.

– И то, давайте споем! – Появились две гитары. Нестройными голосами спели писаря несколько песен: «Не осенний мелкий дождичек», «Вниз по матушке по Волге», «То не ветер ветку клонит».

Пели они нестройно, но с большим чувством. Так и казалось, что в песню эти люди вкладывали всю горечь бесправия солдатчины. А и впрямь они оставались одинокими. Если бы больше уделяли им внимания, больше дали свободы, больше жизни, а не одну службу, то у нас были бы такие русские хоры, до которых далеко и казачьим.

Писаря с горячей благодарностью проводили нас.

– Мы еще немного останемся, – попросили они Молчанова.

– Оставайтесь! – разрешил тот. – Только помните, завтра служба… Если что случится, – подведете меня…

– Будьте покойны, ваше благородие, не подведем…

И подвели. Скандала не сделали, но без нас, видимо, выпили еще добре и на утро были все пьяны. Даже командир заметил.

– Вот вам и писаря, – жаловался мне Молчанов. – Вчера вечером я ушел от них с чувством, будто из тюрьмы вырвался, такими они показались мне обиженными своим солдатским бесправием, – а сегодня противно смотреть. Не могут они все в меру делать, обязательно через край перельют.

– Эх, забыл я им вчера сказать, – пожалел я, – что они понимают свободу только в водке да в гульбе видят. Позволь им пить, и все будут счастливы, и пойдет гульба, как в деревне на крестинах. Разве не в этом свобода?

– А запрети вам пить, что вы скажете? – спросил меня Молчанов.

– Ничего не скажу, только поблагодарю, что помогают мне с бесом пьянства справиться… И буду пить потихоньку, в одиночку…

– А вот составить хор, балалаечников, театр, это им не понравится, – задумчиво сказал Молчанов. – Им бы только водку жрать да скандалить, да критиковать начальство. И, кажется мне, что начальство и в самом деле мудро поступает, считая, что недолгие годы солдатчины можно и должно потерпеть.

– Я бы только сделал иначе. Я бы все эти три года службы устроил бы по образцу нацией батальонной школы, с переходом из класса в класс, как в военных училищах.

Классные занятия отвлекали бы от дури и давали бы пользу и уму, и телу. Посмотрите-ка на классников, совсем другие люди. А дай сюда еще что-нибудь полезное для жизни после службы, и они ценили бы военную службу, как даровую школу. Вот тут можно было бы их обработать на наш лад, на офицерский. И выпить можно было бы с ними, и концерты давать, и хоры составлять, читалку завести. А теперь они не в наших руках, вот и идет дурь в голову. И тянутся к тем, кто им обещает «свободу, братство и равенство…»

– Да, жизнь стала сложной. Неудачная война взбудоражила всех. Прежде думали – довольно штыка да «ура» – и побьем кого угодно. А война показала, что этого мало, еще что-то требуется. Прежде воевали кулаками, толпой, а теперь цепями в одиночку. Разве офицер может усмотреть за своей цепью? Офицеров на роту иногда один, два, не больше, унтеров настоящих с десяток пусть наберется, а бойцов двести, да лежат они друг от друга шагах в трех, а то и еще шире. Офицеры и унтера встают, бегают, наблюдают за ними, оттого и погибают скорее от вражеского огня. Рота может остаться одна, без начальства.