Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)

Около окна стоит Святский. В руках палитра, длинная палка, кисти. Он художник-самоучка, воображает, что гений, думает бросить службу и пойти по дороге славы. Мечтает написать большую картину. Теперь работает над деталями к ней.

На кровати лежит труп молодого самоубийцы. Из виска течет струйка крови. На полу револьвер. Самоубийца-офицер, очевидно, левша и застрелился левой рукой, которая беспомощно соскользнула на пол. Детали вырисованы аккуратно. Картина будет большая, в натуральную величину. Смотрю я на все это и думаю, – почему теперь молодые такие мрачные? Взять любого из них. Или обозленный монархист, или еще более обозленный революционер.

Плохое дело политика для молодежи. Политика отнимает радость жизни, беззаботное существование и быстро старит юношу. Делает их самоуверенными людьми, почитающими себя очень умными, и в то же время нетерпимыми в обществе.

Поганое положение у Унжиева. Он вечно улыбается, рот до ушей, старается угодить всем и каждому и со всеми жить в мире. Даже солдаты зовут его отцом родным. Потворствует, значит, им вовсю.

А вот с офицерами ничего поделать не может. Заспорят и хоть вон беги. То Иванов нападет на Дукшинского и Святского. То Святский на Дукшинского и Иванова. Дукшинский тоже флюгер. Сегодня он революционер и готов бросать бомбы, завтра он ярый монархист. Это злит его сожителей, и споры у них без конца.

Унжиев старается всех примирить. Он страшно боится, что эксцентричный Дукшинский может пустить в ход револьвер, с которым он вечно носится. Боится и Святского. А вдруг тот прокламации подкинет или еще что-нибудь учинит. Поэтому он революционер со Святским, монархист с Ивановым и философ-шалава с Дукшинским. Все его не ставят ни в грош…

Увидев моего фазана, Дукшинский пришел в восторг.

– Это вы убили его? Вы стреляете лучше Иванова! Он убил лишь эту серую птичку, – смотрит он на фазаниху. – А это!.. Это прелесть! Какое чудное оперение! Какая красота! Как интересно, верно, быть охотником. Вы идете и завтра?.. Я тоже хочу стать охотником. Где бы достать ружье? Разве нет у почтового чиновника? Какая прелесть бродить по горам. Вот это жизнь! Это настоящая жизнь!.. Нет! Унжиев, разрешите сейчас же поехать в Агдам. Я попрошу ружье у подполковника Вершинского.

– Эй! – закричал он денщику, – посмотри, нет ли проезжающих, да приготовь мне одеться, я еду в Агдам… Ах, какая роскошь Кавказ! Дикие скалы… фазаны… козы… Ах!!

– Ладно, ладно, – говорил ему Унжиев, – идите ужинать. Завтра увидим, что делать… Посмотрите, какое мясо нам приготовили, прелесть!

Дукшинский поковырял вилкой в маленьких кусочках бараньего мяса, от которого пахло овчиной. Жесткое мясо сделалось еще тверже от неумелой стряпни.

– Это по-вашему, по-кавказски, прелесть, – начал Дукшинский, уже недовольным голосом. – Мне эта прелесть больше не лезет в горло. И это отвратительное сало или жир… Черт знает что!.. Все губы потом покроются этим жиром, от которого воняет… Жир стоит во рту, все облипнет… Горячим чаем, и то не отмоешь скоро. Черт побрал бы ваш Кавказ! Я хочу есть, а тут или солдатский борщ, какую-то солено-кислую бурду подают, или эту баранину… Нет ли чего другого? Хоть огурцов или помидоров?.. Я бы теперь съел рубленую котлетку или сочное филе-соте.

Он жевал мясо и делал гримасы.

– Вот ваша баранина, – Дукшинский вынул пальцами изо рта какую-то жилу и показал нам. – Разве это можно есть?

– Ну вас к черту, Дукшинский! – крикнул на него Иванов. – Вы думаете, это вежливо – показывать всякую дрянь, что вы изо рта выудите. Ведь мы едим! Тошнит от ваших фокусов. Это вам не Тифлис и не ресторан Онон, а Ходжалы, где ничего достать нельзя.

– Да я не вам показываю, а Унжиеву.

– А мне что показывать? – сказал тот, – я ем, что и вам подано.

– Тьфу! Проклятое сало, весь рот облепило…

– Да чего вы плюете в мою сторону! – возмутился и Святский. – Брызги летят во все стороны… Невежа!

Все посмотрели укоризненно на Дукшинского.

– А черт с вами!.. – бросил тот вилку на стол. – Осточертела мне и эта проклятая жизнь в проклятых Ходжалах, и вы все надоели со своими капризами… Просто слова сказать нельзя. Сил нет быть с вами… в этих диких горах… Завтра же подаю рапорт о переводе… А не переведут, – застрелюсь! – истерически вскрикнул Дукшт-Дукшинский, вскочил из-за стола и убежал, хлопнув дверью.

– Видели? – спросил Иванов, обращаясь ко мне. – Не типик ли? Только что перед этим восхищался Кавказом, а теперь стреляться от Кавказа хочет.