Юзеф Игнаций Крашевский - Время Сигизмунда

– Но это быть не может.

– Ну… то и хорошо.

– А наш уговор?

– Что за уговор?

– Думаете его разорвать? – живо спросил одетый в зелёное.

– Он сам разорвался, – отвечал еврей.

– Значит, хорошо, – он встал с лавки, а лицо его зарумянилось. – Я найду кого-нибудь другого на ваше место.

– Охотно.

Незнакомец пугал еврея своим уходом, но видно было, что и сам не хотел уходить. Еврей стоял холодный и невозмутимый.

– Что же будет?

– Что хотите, что бы было?

– Был уговор, слово, и конец.

– Я не хочу в это вмешиваться. Дело уже у короля.

– Кто вам забил голову этими баснями? Вы хотите больше денег? Так добавлю.

– Добавьте вдвойне и будет ещё слишком мало, – сказал еврей.

– Вдвойне? – воскликнул незнакомец нетерпеливо.

– Я с другой стороны буду иметь больше.

– С какой другой стороны, если её нет? Мать не жива…

– Она жива. Она приехала в Тыкоцин.

– Этого быть не может.

– Увидите.

– Какая-то афера.

– Ведь король её хорошо знает, он осудит.

Прибывший с нетерпением дёрнул за шляпу, возмущался, ругался потихоньку и, грызя ногти, стоял, задумавшись, несмотря на то, что хотел показать равнодушие.

– Но со всем можно справиться, – добросил Хахнгольд.

– Конечно, – пробурчал незнакомец, – всегда есть какое-нибудь средство.

– Ребёнка можно ещё заранее убрать, прежде чем король приедет в Краков.

– Всё-таки мы об этом условились.

– Условились, правда, но я думал, что это легко сделать, а это очень трудно. Его стерегут.

– Кто его стережёт?

– Кто? Невидимые, незнакомые люди. Какие-то женщины, какая-то шляхта, что над ним бдит неустанно.

– Это непонятно, – скрежеща зубами, прервал прибывший, румяное лицо которого стало ярко-красным, а дерзкое выражение лица уступило гневному.

– Деньги! – шепнул еврей. – И сегодня всё кончится…

– Много?

– В два раза больше, чем мы условились.

– В два раза… ошалел! Даже у меня нет столько и, пожалуй…

– Тогда на что нам напрасно болтать? Будьте здоровы…

– Подожди, подожди… последнее слово… дам в три раза больше, и сегодня, сегодня ребёнка в Кракове не будет?

– Не будет, – сказал еврей.

– Слово?

– Слово и рука, а деньги?

– Дам в залог драгоценности.

– Где они?

Незнакомец, казалось, раздумывал, колебался, беспокоился, и наконец добавил:

– Как увижу, что вы своё выполнили, я их отдам.

– Гм! – презрительно сказал еврей. – А кто за вас поручится?

– Благородное слово!

– Тот, кто на такие дела, как вы, уговаривает, не может дать благородного слова.

Незнакомец вспыхнул, вздрогнул.

– Тысяча чертей, – закричал он, – а кто мне поручится за вас, Хахнгольд?

– Что вы? Не кричите так! Оставьте меня в покое. Я и вас, и вашей веры не хочу… Будьте здоровы.

– Если бы я даже отдал вам деньги или драгоценности, вы готовы мне завтра снова поведать о новых трудностей и больше требовать.

– Это может быть, – сказал еврей спокойней.

– Значит, что же?

– Доброй ночи, и всё, потому что уже поздно.

– Подожди, я отсюда так не уйду… ты меня подвёл, я…

– Ну… что?

– Я мстить буду! – закричал, дёргая за рукав еврея, незнакомец.

Хахнгольд рассмеялся.

– А это как? – спросил он насмешливо.

Сказав это, он нахмурил брови, сплюнул, повернулся задом и оставил незнакомца на крыльце. Служанка пошла отворить ему калитку. Уже совсем смеркалось, когда одетый в зелёное посланец выскочил на улицу с признаками наивысшего нетерпения.

Хахнгольд выглянул за ним и усмехнулся, говоря себе:

– Завтра придёт!

В бурсе, в которую был вписан Мацек, на следующий день царил беспорядок, который обычно объявляет, что жаки выходят из школы. Было это пополудни. Пудловский крутил ключом в замке, устремляясь в свою комнату, детвора тем временем сбегала, голося, с лестницы, пела, кричала и, разбрасывая по углам книжки, линейки, бумаги, выбиралась за милостыней.

У двери под образом святого Георгия жаки делились на кучки, взяв в руки свои горшочки, книжки под мышку, ранцы на спину.

Каждая кучка отправлялась в свою сторону, начинала петь тонкими голосами песни, знакомые краковским мещанам, выпрашивающие милостыню.

Одни сели недалеко от бурсы, другие – под стеной кладбища и костёла, запели песню в ожидая милосердия прохожих, другие в одиночку пустились в дома, в которых за выполненную работу им давали куск хлеба, иные, проходя кучками в порядке от ворот до ворот, у каждых останавливались и пели до тех пор, пока им не отворяли и не бросали обычную дань в горшочек и ранец. Потом эту дань равно делилась между попрошайками. Песни были по большей части набожными, а обычно и самая подходящая: «О Провидении». Потому что и эти дети как же были похожи на птенцов из песни, которым Отец Небесный посылает зерно для корма.