Оноре де Бальзак - Озорные рассказы. Все три десятка

Ювелир схватил плащ, шапку и, даже не простившись с кумой, без дальних слов пустился бегом, словно отравленная крыса к себе в нору.

Он прибегает, стучится, ему отпирают, он входит, одним махом поднимается по лестнице, видит на столе два прибора, слышит, как хлопнула крышка сундука, видит жену, выходящую из комнаты любовных утех, и говорит ей:

– Милочка, тут два прибора.

– А что же, душенька, разве нас не двое?

– Нет, нас трое, – отвечает он.

– А разве кум ваш придёт? – спрашивает она и с невинным видом поглядывает на лестницу.

– Нет, я говорю про того кума, который сидит в сундуке.

– Какой сундук? – отвечает та. – В уме ли вы? Где вы видите сундук? Разве сажают кумовьёв в сундуки? Разве такая я женщина, что стану кумовей в сундуки совать? С каких это пор кумовья живут в сундуках? Что вы, с ума, что ли, сошли, путаете кумовьёв с сундуками? Я знаю только одного вашего кума – мэтра Корнеля, суконщика, а из сундуков – лишь один сундук с нашей одеждой.

– Ох, – вздохнул ювелир, – дражайшая моя жёнушка, один негодный проходимец явился ко мне и уведомил меня, что ты взяла себе в любовники прокурора нашего и что сидит он сейчас у нас в сундуке.

– В сундуке?! – воскликнула она. – Зачем вы слушаете всяких сплетников? Они всегда зря болтают.

– Да, да, милочка, – продолжал ювелир, – я знаю тебя как добрую жену, на что нам с тобой ссориться из-за какого-то дрянного сундука. К тому же незваный советчик оказался столяром, и я продал ему этот проклятый сундук, я больше здесь его и видеть не желаю. А покупатель взамен даёт мне два маленьких хорошеньких сундучка, где младенец и тот не уместится, и сплетни клеветников, завидующих добродетели твоей, сами собой иссякнут.

– Вы очень порадовали меня! Я отнюдь не дорожу моим сундуком, к тому же случайно он пустой. Наше бельё в прачечной. Завтра поутру не составит большого труда вынести этот злосчастный сундук. Хотите ужинать?

– Нет, – ответил он, – я охотнее поем без сундука.

– Я вижу, – сказала она, – что легче выйти сундуку из дому, нежели из вашей головы.

– Эй! – крикнул ювелир, зовя подмастерьев и рабочих. – Идите сюда!

В тот же миг появились люди, и хозяин коротко приказал им вынести сундук. Сундук, послуживший любви, быстро протащили через залу, но во время переноски прокурор очутился в сундуке вверх ногами и, не будучи к тому привычен, забарахтался.

– Ничего, ничего, – промолвила жена, – это лестница шатается.

– Нет, моя милочка, это не лестница, а шкворень.

И без лишних слов сундук был пущен весьма ловко вниз по ступенькам.

– Эй, возница! – крикнул ювелир, и наш Пестряк, посвистывая на мулов, вместе с добрыми подмастерьями вскинули злокозненный сундук на тележку.

– Э, э!.. – завопил прокурор.

– Хозяин, сундук-тο наш разговаривает! – заметил один из подмастерьев.

– А на каком таком языке? – вопросил ювелир, дав подмастерью изрядный пинок в зад, каковой, к счастью, не был стеклянным. Подмастерье повалился на ступеньку лестницы, и тем было прервано его изучение сундучьего языка.

Пастух в сопровождении доброго ювелира отвёз кладь к берегу реки. Не слушая красноречивых увещеваний говорящего сундука, они привязали к нему парочку-другую камней, и ювелир скинул груз прямо в Сену.

– Поплавай, любезный! – крикнул насмешливо пастух в тот миг, когда сундук, зачерпнув воды, нырнул в реку, подобно утке.

А наш Пестряк продолжал свой путь до улицы Сен-Ландри, что близ монастыря Нотр-Дам. Здесь разыскал он дом, признал дверь и крепко постучался.

– Откройте, – возопил он, – откройте именем короля!

Услыша эти слова, к дверям подошёл старец, который был не кто иной, как известный всему Парижу ростовщик по имени Версорис.

– Что там такое? – спросил он.

– Я послан сюда начальником квартала предуведомить вас, чтобы вы были начеку нынче ночью, – ответил Пестряк, – а он со своей стороны поднимет в нужный час стражу. Ограбивший вас горбун вернулся, держитесь крепко, он уж сумеет отнять у вас то, чего не успел унести раньше.

Сказав так, добрый наш пастух вновь побежал, но на сей раз на улицу Мармузе, где капитан Драч пировал со своей Маргариткой, самой пригожей из уличных красоток и самой неистощимой на смелые выдумки, по мнению подружек. Взгляд её, живой и острый, разил, словно удар кинжала, а все повадки были столь соблазнительны, что и жители райских кущ возгорелись бы любовным пылом. И была она к тому же нимало не пуглива, как и положено женщине, у которой не осталось иной добродетели, кроме дерзости.