Дюруа замедлил шаг; от желания выпить что-нибудь у него пересохло в горле.
Жгучая жажда, жажда летнего вечера терзала его, и он живо представил себе восхитительное ощущение холодного напитка во рту. Но если он позволит себе два бокала сегодня вечером, тогда прощай скудный ужин завтрашнего дня; а ему были слишком хорошо знакомы голодные часы конца месяца.
Он сказал себе: «Нужно дождаться десяти часов и тогда выпить бокал в «Кафе Америкен». Черт возьми! Как, однако, хочется пить!» И он смотрел на всех этих людей, сидевших за столиками и пивших, на всех этих людей, которые могли утолять жажду, сколько им было угодно. Он проходил мимо кафе с наглым и вызывающим видом и по выражению лиц, по костюму одним взглядом оценивал, сколько у каждого посетителя было при себе денег. Глухое раздражение поднималось в нем против всех этих спокойно сидящих господ. Если поискать, в их карманах найдутся, конечно, и золотые, и серебряные, и медные монеты. В среднем, у каждого должно было быть не меньше двух луидоров; в кафе было не меньше ста человек; сто раз по два луидора – это четыре тысячи франков! Он пробормотал: «Свиньи!», продолжая изящно покачиваться на ходу. Поймай он одного из них на улице, в темном закоулке, он, право же, без долгих размышлений свернул бы ему шею, как, бывало, делал это в деревнях с домашней птицей в дни больших маневров.
И ему вспомнились два года, проведенные в Африке, вспомнилось, как он грабил арабов на небольших южных стоянках. Жестокая и злая улыбка пробежала по его лицу при воспоминании об одной проделке, стоившей жизни трем арабам из племени Улед-Алан и доставившей ему и его товарищам двадцать кур, двух баранов, золото и тему для шуток на полгода.
Виновных так и не нашли, да, впрочем, их и не искали, так как арабы считаются чем-то вроде естественной добычи солдата.
В Париже – не то. Здесь нельзя грабить открыто с саблей на боку и револьвером в руке, как там, вдали от гражданского правосудия, на свободе. Он чувствовал в душе все инстинкты унтер-офицера, развратившегося в покоренной стране. Право, теперь ему было жаль этих двух лет, проведенных в пустыне. Какая досада, что он там не остался! Но он надеялся на лучшее по возвращении. И вот!.. Да, нечего сказать, теперь лучше!
Он провел языком во рту, слегка прищелкивая, точно для того, чтобы удостовериться в сухости нёба.
Толпа двигалась вокруг, изнеможенная и усталая; он продолжал думать: «Скоты! У всех этих болванов есть деньги в кармане». Он толкал встречных плечом и насвистывал веселые песенки. Мужчины, которых он задевал, оборачивались, ворча; женщины говорили: «Вот нахал!»
Он миновал «Водевиль» и остановился против «кафе Америкен», спрашивая себя, не зайти ли выпить бокал, – до того мучила его жажда. Прежде чем решиться на это, он взглянул на часы с освещенным циферблатом посредине тротуара. Было четверть десятого. Он знал себя: как только бокал с пивом окажется перед ним, он проглотит его моментально. Что ему потом делать до одиннадцати часов?
«Дойду до церкви Мадлен, – сказал он себе, – и медленно пойду назад».
На углу площади Оперы он столкнулся с толстым молодым человеком, лицо которого смутно показалось ему знакомым.
Он пошел за ним, роясь в своей памяти и повторяя вполголоса: «Где я, черт возьми, видел этого субъекта?»
Тщетно перебирал он свои воспоминания, потом вдруг, по странному капризу памяти, этот самый человек представился ему менее толстым, более молодым и одетым в гусарский мундир. Он вскричал: «Да ведь это Форестье!», прибавил шагу и хлопнул проходящего по плечу. Тот обернулся, посмотрел на него, потом сказал:
– Что вам угодно, сударь?
Дюруа засмеялся:
– Ты меня не узнаешь?
– Нет.
– Жорж Дюруа, шестого гусарского.
Форестье протянул ему обе руки.
– А, дружище! Как поживаешь?
– Отлично; а ты?
– Я – неважно. Представь себе, грудь у меня теперь стала словно из папье-маше; из двенадцати месяцев в году я шесть кашляю – последствия бронхита, который я схватил в Буживале, сразу по возвращении в Париж, уже четыре года тому назад.
– Что ты! Да ведь у тебя совсем здоровый вид.
Взяв под руку своего старого товарища, Форестье принялся рассказывать ему о своей болезни, о диагнозах и предписаниях врачей, о трудности следовать их указаниям в его положении. Ему предписано провести зиму на юге; но как это выполнить? Он женат, он журналист, имеет отличное положение.
– Я заведую отделом политики в «Vie Française». Пишу отчеты о заседаниях сената в «Salut» и время от времени даю литературную хронику в «Planète»[2]. Да, я вышел в люди.
Читать дальше