Виктор Аскоченский: Асмодей нашего времени

Проходили мѣсяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказанія нѣкоторыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьбѣ Софьина плохо оправдывались. Однѣ изъ невѣстъ, на которыхъ онѣ указывали, повыходили за мужъ, другія оставались въ дѣвствѣ, пріобрѣтая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ планѣ картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.

Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.

Въ одинъ изъ лѣтнихъ дней нѣкоторые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ сіяніемъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ двѣнадцати набѣжавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ пѣнившіяся лужи, прошла себѣ какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ послѣ обѣдни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увидѣлъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую дѣвицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонкѣ, и по видимому, дѣлала ей какіе-то выговоры. Дѣвица безотвѣтно и тревожно поглядывала черезъ рѣшотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющіе взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпѣніе и досаду.

– Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! Вѣдь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ; такъ нѣтъ, отпусти да отпусти, maman; пѣшкомъ захотѣлось, променадъ сдѣлать захотѣлось. Вотъ тебѣ и променадъ!

– Да выжь сами, маменька, не захотѣли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.

– Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?

Дѣвица не отвѣчала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.

Софьинъ вышелъ изъ часовни. – Позвольте, сказалъ онъ, вѣжливо поклонившись обѣимъ дамамъ, предложить вамъ экипажъ мой.

– Ахъ, помилуйте да какъ-же это…

Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ тѣми довольно крупными выраженіями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гнѣвные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ея, значительно отдѣлявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть пробѣгающаго мимо его мальчишку.

– Пройти теперь пѣшкомъ рѣшительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще здѣсь, и лошади мои успѣютъ воротиться.

– Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня; да мы же съ вами незнакомы.

– Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ…

– Поѣдемте, maman, сказала дѣвушка – и покраснѣла.

– Ахъ, какія вы странныя, мадамъ! замѣтила барыня.

– Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!

И онъ подалъ руку барынѣ, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Дѣвица пошла за ними.

– Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не успѣли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ – у генерала Топорова; – это лучшій другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?

– Съ кѣмъ-съ?

– Съ генераломъ Топоровымъ.

– Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.

– Такъ вы не были никогда въ Петербургѣ?

– Былъ.

– Какъ же вы не знаете генерала Топорова?

– Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.

– Андрея Демьяныча?

– Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статскій Совѣтникъ.

– Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?

– И генераломъ?

– М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.

– Гмъ.

Софьинъ помогъ барынѣ сѣсть въ коляску.

– Мы, голубчикъ, сказала барыня, обращаясь къ ПарФфену, живемъ на Абакумовской улицѣ, въ домѣ Чепыховской.

– Противъ колодезя?

– Противъ колодезя.

– Знаю-съ.

– Ты, голубчикъ, поѣзжай другой улицей, а не той, что мимо губернатора. Неловко какъ-то.

Софьинъ улыбнулся, усаживая въ это время и молоденькую дѣвушку и получивъ отъ нея институтское merci. Чему онъ улыбнулся – откровенному ли разговору жеманное барыни съ бородатымъ Парфеномъ, или этому неизбѣжно оффиціальному merci – неизвѣстно; только, проводивъ глазами экипажъ, онъ уже не пошелъ въ часовню, а сѣлъ у паперти на одну изъ ступенекъ.