Иероним Ясинский - Спящая красавица

Она тысячу раз заставляла его говорить. Розовые пятна выступили на её бледном лице, в ослабленных членах она почувствовала бодрость, грудь дышала легко.

На станции был запасной дилижанс, обломавшийся в прошлый раз, но теперь исправленный. Он стоял перед крыльцом; закладывали лошадей. Пассажиры скептически посматривали на пузатый жёлтый кузов, пробовали руками, и дилижанс тяжело качался на рессорах.

– Ну, да как-нибудь доедем!

– Бог даст, доедем! – говорил кондуктор. – Садитесь, господа!

Марилька забилась в угол со своим шпачком. Павел Климентьич сел на козлах: он любил смотреть, как бегут лошади. Остальная публика закусывала и не торопилась. Жара была удушающая.

Детский плач доносился до Марильки. Мальчик утирал кулаками слёзы и сидел на крылечке.

– Что, брат, потерял птичку? – сказал чей-то голос.

– По-те-ряял!..

– Чего же плакать? Надо быть мужчиной… Ступай на кухню, возьми соли и посыпь шпачку на хвост… Наверно, поймаешь!

Мальчик замолк. Он куда-то ушёл, должно быть, за солью. Но скоро он опять появился.

– А где же шпачо́к? – крикнул мальчик в отчаянии и залился новыми слезами.

Марилька трепетала. Ей было жаль мальчика, но у неё самой подступали слёзы к горлу при мысли, что она может расстаться с птичкой, и мало-помалу жалость уступила место раздражению против мальчика. Он казался ей глупым плаксой, уродливым, злым. Когда пассажиры уселись, и дилижанс, наконец, тронулся, она вздохнула с облегчением и тихонько поцеловала скворца, глянув на всех радостными глазами.

Перед вечером они приехали в Чернигов.

Магик остановился в гостинице средней руки.

– Тут, братец, спокойно? – с важностью спросил он у полового.

– Спокойно, – отвечал половой. – Но только рядом барышня.

Он двусмысленно улыбнулся.

– А!

Магик приказал подать обед с вином и кофе. Всё было подано, и Павел Климентьич сытно поел и выпил. Марилька ела мало и усердно кормила шпачка.

В Чернигове доктор Тириони засиделся. Представления были не всегда удачны. Явился соперник, который глотал шпаги. Доктор Тириони смотрел на конкурента с презрением; то было низшее искусство. Но публике нравилось, когда несчастный вытаскивал из горла коротенький клинок, и на тупом железе виднелись следы крови. Сборы особенно стали плохи, когда заболела Марилька.

Марилька стала всё чаще и чаще засыпать. Согнув руку, она уж не могла её разогнуть. Опустив веки, она долго не могла их поднять. Странное оцепенение с каждым днём сильнее охватывало её. Воля её умирала.

Но когда она не спала, в её ясных глазах читалось чувство какого-то удовлетворения. По целым часам просиживала она на постели, лаская скворца, который страшно растолстел и выучился целоваться как голубь.

Ей всё казалось, что кругом сумерки. Свечка, зажжённая вечером, представлялась ей горящей где-то бесконечно-далеко, тусклым пятном. Очертания предметов расплывались. Но она слышала малейший шум – даже сквозь сон. И по шуму она заключала о внешнем мире.

Однажды ей почудилось, что Пашка, о которой иногда шутя вспоминал её муж, тут за стеной, и у неё Павел Климентьич. Они шепчутся, и перед ними вино, которое они дружески распивают. Марилька вздрогнула и проснулась. Но шёпот продолжался… Странный шёпот…

С этих пор Марилька почувствовала отвращение к мужу. Она старалась не глядеть на него, а когда он прикасался к ней, она впадала в глубокий обморок. Она лежала тогда на спине, бледная как воск, почти мёртвая, вытянув ноги и сложив на груди руки; на худеньком плече её, нахохлившись, неподвижный как и она, сидел скворец и странно смотрел на Павла Климентьича, зажмурив один глаз.

Марилька была убеждена, что муж тяготится ею. Она ела всё меньше и меньше. Платья, башмаки – всё было цело. Она ничего почти не носила и радовалась, что Павел Климентьич на неё не тратится.

Черниговские доктора не понимали её болезни. Одному из них показалось, что сон молодой женщины – притворный. Доктор прижёг ей локоть папироской и запустил в руку булавку. Марилька застонала сквозь сон. Доктор хитро улыбнулся в свою великолепную рыжую бороду и ушёл, ничего не прописав.

Марильке не казалось, что она больна. Мир, который она создала в самой себе, был лучше мира, который она знала до сих пор, и ей снились чудные сны!

Она видела себя свободной, красивой, нарядной девушкой, которая гордится своей чистотой. То она идёт по полю, которое волнуется, золотистое, при розовом свете зари, то сидит в саду и поёт песню. Ей снилась мать. Ей снилась вся её жизнь, но не такая, как на самом деле, полная слёз, мерзких оскорблений, горя, а иная… Жизнь, которою она хотела бы жить, которою, может быть, живут другие, взысканные судьбою счастливицы! И всё ей снился тот хуторок, о котором прежде она так мечтала с Павлом Климентьичем, белый, уютный, окружённый вишнёвыми деревцами и подсолнечниками.