Жорж Санд - Исповедь молодой девушки (сборник)

Мы молча направились к дому. Я была мрачна, подавлена, злилась на Мак-Аллана за то, что он все время упрямо прижимал мою руку к груди, словно хотел насильно подчинить своей воле.

– Послушайте, – сказала я наконец, отдергивая руку, – вы все-таки должны узнать правду. В моем нынешнем положении я могу выйти замуж за вас только по страстной любви, иначе мне придется краснеть за себя.

– Знаю, – ответил он. – Значит, я должен внушить вам страстную любовь. Если мне это не удастся, моя будет и вина и расплата. Я предупрежден и вступаю в борьбу куда более серьезную, чем та, которую мне поручили вести с вами, – борьбу за себя, за собственное счастье и жизнь. Да, да, все это я знаю. Мне надо добиться, чтобы вы согласились принять от меня и состояние и имя – вы, предпочитающая отказаться от своего имени, чем принять состояние от врага. Я не враг, но этого мало: мне нужно стать вашим избранником, а я сорокалетний англичанин, к тому же адвокат, и все эти пороки вам не по вкусу, и, значит, я должен от них избавиться. Что говорить, задача нелегкая. Дайте же мне время и проявите хоть немного терпения.

– Вы весьма остроумны, – сухо сказала я.

– Кажется, даже слишком, а вы терпеть не можете остроумцев. В список моих уродств я забыл включить и это. Что еще я опустил? Раз уж мы заговорили о них, перечислите все подряд.

– Самое отвратительное – это способность шутить, когда мне так плохо.

Думаю, у Мак-Аллана чесались руки поколотить меня, но он воздержался, потому что, при моем тогдашнем расположении духа, я немедленно ответила бы тем же.

Он дал понять, что и у него нелегко на душе, а шуткой он только прикрывает боль, но добавил, что продолжает надеяться. Его твердая вера в победу надо мной меня очень уязвила. Под изысканными фразами Мак-Аллана таилась или истинная и сознающая себя сила, или неисправимое фатовство. Но как мне было распознать, что именно? Я была недовольна собой, унижена собственной слабостью, ждала от него бурных излияний, надеялась, что чудодейственные свойства, которыми сама и наделила его, исцелят мое сердце. Притом я не только не помогала ему, но, напротив, обескураживала, возмущаясь, что в ответ на мои резкости он не проявляет гнева, который испугал бы меня, или отчаяния, которое меня бы растрогало.

Люби я его, разве относилась бы к нему с такой нелепой требовательностью? Мне было бы довольно одного слова, чтобы понять его чувства. Все казалось бы мне подлинным и непререкаемым выражением любви, и, как в былые времена, когда Фрюманс старался обойти мои назойливые вопросы, я с легкостью убедила бы себя, что благоразумная сдержанность и есть признак великой страсти. Нет, я не любила Мак-Аллана!

Потом я стала сердиться на него за то, что он так искусно разыгрывает комедию перед Женни. Чтобы как-то принять мое отречение, она во что бы то ни стало должна была поверить в мой скорый брак с Мак-Алланом, поэтому он изображал уверенность, которой, безусловно, не чувствовал. Однако и это я считала дерзостью.

Назавтра произошло мое самозаклание. Я унизила себя перед людьми, которые два дня назад рукоплескали моей твердости, отреклась от своего слова, изъяла себя из общества порядочных людей, без колебаний подписав отвратительный договор в присутствии дрожащей Женни, угнетенного Фрюманса, меланхолически настроенного господина Бартеза, сбитого с толку Малаваля и потрясенного Мариуса. Договор тут же был отправлен в Лондон. Я испытывала горькую радость.

– Consummatum est [41], – сказала я, улыбаясь. – Теперь я просто мадемуазель Люсьена, а так как вполне возможно, что у меня постараются отнять и это имя, прошу вас, друзья, придумайте мне какое-нибудь новое, но не очень противное.

– А разве господин Мариус де Валанжи уже не расположен предложить вам то имя, которое позволит вам ничего не менять? – ехидно спросил Мак-Аллан.

– Уступаю дорогу вам, – сухо отрезал Мариус.

Мак-Аллан сознательно спровоцировал эту дерзость: ему нужен был повод, чтобы объявить о своих намерениях.

– Я был бы очень счастлив, – громко сказал он, глядя на господина Бартеза, – если бы мадемуазель Люсьена тоже так считала. Она не останется без имени и поддержки – пусть только скажет слово.

– Вы это серьезно? – воскликнул господин Бартез, пожимая ему руки. – Воистину вы достойный человек! А что скажете вы, Люсьена, дорогая моя девочка?

– Я обещала подумать, – ответила я.

– Итак, – сквозь зубы процедил Мариус, белый от гнева, – наша помолвка больше не в счет?