Павел Анненков - Наше общество в «Дворянском гнезде» Тургенева

Как ни длинна статья наша, но решаемся сделать еще одно последнее замечание.

Говорят, что мы молодой народ, и это правда, если принять в соображение недостаточное развитие многих сторон общественного быта; но если судить по свойству наших пороков и даже добродетелей, то мы вместе с тем и очень старый народ. Возьмите, например, жизнь того класса, который выведен перед нами в «Дворянском гнезде». Разве порок не приобрел тут изящества, тонины и замысловатости, совершенно чуждых народам, действительно юным? Но оставим отрицательную сторону и присмотримся только внимательнее к лучшей, положительной стороне нашего быта. Спрашивается: какое общество, только что начинающее свое поприще, только что вышедшее из детства, способно чувствовать и переживать то горе, которым страдают герои «Дворянского гнезда»? Мы сомневаемся даже, чтоб оно могло просто следить за хитрою сетью разнородных нравственных требований, которою опутаны мысль и воля честнейших и лучших людей, выведенных перед нами автором. Нужно было обществу многое пережить на свете, прежде чем успела образоваться в нем эта неугомонная поверка своих стремлений, это тяжелое созидание идеалов жизни на развалинах других идеалов, данных историей, это духовное скитанье, смеем выразиться, из одного нравственного представления в другое, которое обнаруживается отчасти в Лизе и уже так развилось в Лаврецком. Конечно, позволено будет сказать, что круг, где они родились, стар, если не годами, то раннею, преждевременною опытностью: даже доблести его и самый героизм далеко не юношеские, а скорее такого круга, который находится в поре зрелости, уже граничащей с утомлением. Добродетели молодости всегда проще, и менее подготовляются, и обнаруживаются свободнее. История воспитания Лаврецкого, рассказанная автором, поясняет нам, отчего на молодых физиономиях могут показываться черты и признаки старчества. Если это так, то, во-первых, ироническое название «Дворянского гнезда», данное кругу, из которого вышел Лаврецкий, само собою оправдывается, а во-вторых, необходимость обновления, упрощения и освежения этого круга становится очевидна. Пророчеством близкого обновленья кончается и самый роман г. Тургенева: последнее слово его есть воззвание к молодому поколению, являющемуся на смену старого с новою жизнью и новыми понятиями. Так и должно было кончить все это повествование: иначе оно вышло бы апофеозой немощи и страдания, подтверждением того антиобщественного правила, по которому нравственное достоинство никогда не должно иметь в жизни гордого и смелого шага, а всегда или падать, или влачиться за другими, как калека.

Да и не одному кругу Лизы, Лаврецкого, Варвары Павловны необходимо, кажется, обновление, а всем классам общества, без исключения которого-либо из них, и если мысль эта имеет какую-либо долю истины, то писателям нашим предстоит важная роль в обществе, потому что всякое дело нравственного свойства всегда было предчувствуемо ими ранее, чем другими, и в минуту своего свершения всегда находило их за себя и в передних рядах. Невольно припоминается это теперь, когда встречаются из писателей софисты, испытывающие странное наслаждение публично бичевать себя, взывая с сокрушенным сердцем: «Мы ничего не сделали, мы ни на что не способны, и благодать приходит к нам от тех, кто мало мыслит, ничему не учится, плохо видит!» Особенно в отношении к нашему автору требования и ожидания публики могут и должны быть чрезвычайно строги и взыскательны.

Г. Тургенев уступает другим современным нашим повествователям, пользующимся известностью, в некоторых качествах, а особенно в качестве непосредственного, невольного творчества, овладевающего предметами описания сразу, по инстинкту и, так сказать, по естественной потребности своей. Он должен думать и много думать, прежде чем обнаружится в нем какая-либо сторона создающей силы: так, по крайней мере, нам кажется из тщательного изучения его произведений. Но взамен ни у одного из наших повествователей нет такого чутья к тончайшим поэтическим оттенкам жизни, такого острого психического анализа и такого понимания невидимых струй и течений общественной мысли, которые пересекают в разных направлениях современный быт наш. Вот почему от него всегда можно ожидать именно того слова, которое на очереди, или которым занято большинство умов. Преимущество это, кроме таланта, условливается и обширностию горизонта, каким пользуется его мысль: оно отличает многие из прежних его рассказов, стоящие, по исполнению, ниже задач, набросанных им для разрешения. При таких качествах невозможно писателю смотреть на предметы постоянно с одной точки зрения или не видеть, как приближается время их изменения и как восстает за ними ряд новых явлений, имеющих право требовать, чтобы поэт-этнограф обратился к ним лицом. До сих пор г. Тургенев был избранный и непревосходимый летописец безвыходных положений. Как ни удобны для развязки потрясающей драмы так называемые «безвыходные положения» вообще, но и для них наступила пора преобразования. Можно требовать теперь, по крайней мере, чтобы «безвыходные положения» рождались из естественного течения и развития обстоятельств, из свободной воли самих лиц, выбравших себе дорогу посреди множества дорог, а не походили на стену, поставленную какою-то невидимою рукой поперек пути, на которую неизбежно наталкиваются все проезжающие и проходящие, и под тенью которой умирают, не зная, что им делать. Настроение, родившее все прежние романы г. Тургенева, исчерпано последним, «Дворянским гнездом», кажется нам, до капли. «Дворянским гнездом» автор завершил все старые свои представления, все образы, тревожившие душу его в течение многих лет: он возвел их наконец до полного выражения и тем самым простился с ними навсегда. Таково обычное действие мастерских произведений на самого писателя. Мастерским своим произведением автор окончательно снимает с себя многолетнюю работу и отгоняет прочь цепь мыслей и образов, деспотически владевших его фантазией до минуты их всестороннего осуществления. Мастерское произведение есть желанный конец творческого пути, с которым забываются волнения и страдания дороги, вместе со всеми ее явлениями: память о них есть уже достояние истории и записок. После него, как после мистического возрождения, жизнь должна начинаться сызнова, и счастлив тот художник, который, таким образом, может становиться несколько раз духовно-юным, чувствовать себя несколько раз без прошлого и не замечать в фантазии своей ни малейшего признака закоренелой привычки или застарелых вкусов и наклонностей. Этого именно имеем мы право и повод ждать от г. Тургенева.