Камиль Лемонье - Самец

– У каждого свои соображения, – возразил Гюлотт спокойно. Мелкий дождь моросил не переставая, застилал перед ними деревню, покрывал тонкой серой сеткой листву и травы. Их одежды были обрызганы алмазными каплями воды, от которой защищал их зонтик в руках Гюлотта. Промокшая земля приставала к их башмакам комьями густой, желтой грязи. И время от времени Эйо тщательно вытирал свои нога о траву, отличаясь вообще чистоплотностью.

– Отвратительная погода.

Но это ничего не значило. Он не раскаивался, что завернул. Он был далек от этого и повторял свою фразу с сокрушением:

– Я очень рад, что нашел вас в добром здоровье.

Они пошли по дороге к ферме.

У Эйо возникло желание посетить хлев. Он прямо направился к черной корове и ощупал рукой ее бока, брюхо, ноги; оглядел ее рога, вымя; приподнял ее морду, потрогал зубы. И, наконец, решил:

– Я бы ее, пожалуй, взял, если сна не слишком дорога, – промолвил он.

Гюлотт мерно покачивался взад и вперед. Он сохранил на своем лице равнодушный вид. И спросил:

– Тебе ее хочется?

– Хочется и не хочется, как сказать. Это все от цены будет зависеть.

Они перешли на ты.

Гюлотт, казалось, долго обдумывал.

– Ну, ладно, для тебя только, и только потому, что для тебя, так уж вот – хочешь, семьсот?

Эйо тряхнул головой.

– Пятьсот, – сказал он через некоторое время.

– Семьсот, – возразил Гюлотт.

Кум Эйо, сжав правую руку в кулак, ударил ей изо всей силы по левой руке Гюлотта.

– Черт возьми… – проговорил он, – не хочу только торговаться. Даю тебе пятьсот пятьдесят.

– Да я-то разве торгуюсь, черт возьми? Пусть не будет ни по-твоему, ни по-моему, не семьсот, даже не шестьсот семьдесят пять, а ровно шестьсот пятьдесят. Вот каков я!

Но другой ничего не хотел прибавлять сверх своей суммы.

– По-товарищески говоря, Гюлотт, разве она большего стоит?

Гюлотт сделал движение, как человек, который принял решение.

– Не стоит больше разговаривать: приберегу свою корову, а ты – деньги. Пойдем-ка лучше разопьем бутылочку.

Они возвратились на кухню.

Рабочие только что встали из-за стола. Крошки хлеба валялись на дне недопитых стаканов пива. Груда тарелок терялась среди оловянных приборов. Три кошки, забравшись на стулья, подвигали к себе лапками недоеденные кусочки сала.

– Теперь наша очередь, – сказал Гюлотт.

Жермена прибрала на столе, постлала белую, накрахмаленную скатерть и подала чудно подрумяненную говядину. Было подано два прибора.

– Вы обедайте, а я уж поеду, – сказал Эйо.

Но фермер не хотел отпустить гостя. Ведь второй прибор был для него, – он не уедет так, и т. п.

Эйо поглядел на прекрасную говядину, не выдержал соблазна и сел за стол, промолвив:

– Один кусочек разве? не откажусь, пожалуй.

Жаркое было съедено дочиста. И он неизменно приговаривал с оттенком умиления:

– Я очень, очень рад, можно сказать, очень славно.

За второй бутылкой вина он снова начал о корове.

– Прямо, как человек, предлагаю – шестьсот. Но уж больше ни полушки. Согласен, что ли?

Гюлотт был непоколебим.

– Нет! Мое слово крепко, как сказал…

Тогда Эйо пожал плечами и, кинув взгляд в сторону Жермены, воскликнул, что невозможно иметь дело с таким непокладистым человеком, как фермер.

Так тянулось до вечера. Лошадь, впряженная в одноколку, переминалась с ноги на ногу. У ворот, стоя под дождем, который не переставая лил, Эйо взял зонт, распустил его и опустился на сиденье своей повозки. Гюлотт держал под уздцы лошадь, улыбаясь своей спокойной улыбкой. А с порога следила глазами Жермена, как садился кум Эйо, и, в то же время вглядывалась вдаль, туда, где был лес и где, быть может, ждал Ищи-Свищи.

Эйо усаживался не спеша, поудобнее. Он перевернул подушку на сиденье, присел направо, переместился налево, расправил вожжи, стараясь выиграть время. Может быть, Гюлотт за это время передумает, дойдет до шестисот, и он искоса взглядывал на него своими хитрыми глазами. Но фермер говорил о погоде, о дожде, продолжая держать под уздцы лошадь, которая начинала выражать нетерпение.

Эйо внезапно принял решение: он бросил вожжи, закрыл свой зонт и слез со своей одноколки.

– Ну, вот, – сказал он, – ладно, я покупаю ее за шестьсот двадцать пять.

И снова полез обратно.

На этот раз Гюлотт уступил. Было условлено, что Рак, один из рабочих на ферме, прозванный так за свои растопыренные ноги, поведет корову в Трие, проведет ночь у Эйо и вернется на заре домой.

Гюлотт откупорил последнюю бутылку, в то время как Эйо вынимал из засаленного бумажника шесть кредиток и разглаживал их на столе. Остальное он додал монетами по пяти франков и мелочью. Эйо громко и медленно считал деньги. Фермер дал расписку.