Камиль Лемонье - Наваждение

Она пристально и странно поглядела на меня и проговорила:

– Помни же, что не я тебя звала. Ты возвратился по собственной воле.

Она говорила мне тихонько с оттенком ласки, называя меня на «ты».

Я не думаю, чтобы она притворялась, и, однако, она мне сказала то, что сделало меня на будущее время, в силу какого-то молчаливого соглашения, ее покорным рабом. Я покрыл ее поцелуями и воскликнул:

– Од! Ведь я не мог бы жить без тебя. Убегая от тебя, я убегал от самого себя. Ты там, в природе, была гораздо ближе ко мне.

Теперь в первый раз она рассмеялась своим немым смехом и, увлекая меня в соседнюю комнату, проговорила:

– Видишь, я уже приготовила постель.

Ничто не могло бы лучше, чем эта фраза, передать, насколько она была уверена во мне и сколько в ней было насмешки над моим неудачливым отъездом. В своем смущении я видел только одну покорность с ее стороны, радушие и приветливость верной рабыни любви.

– Пусть сожаление о проведенных вдали друг от друга часах разлуки потонет в нашем наслаждении и будет навсегда погребено.

Ее волосы раскинулись, как ветви пальм. Она взяла мой рот своими губами и, как прежде, влила в него струю жизни.

И никогда я не находил ее более прекрасной и желанной…

Мы любили друг друга до изнеможения.

Свинцово-золотые цепи снова опутали меня. На истощенной почве не может взойти обильная жатва, тщетной осталась попытка суровых и добрых крестьян приобщить меня к радостям жизни.

Я был странником и слепцом. Я ударял посохом по земле – и полились воркующие источники из недр ее, а теперь я снова был прежним, точно никогда не слыхал наставления простого землепашца.

Земля, этот символ великой плодовитой любви, была позабыта. Во мне снова поднимались жадные вожделенья, как алчные акулы, привлеченные запахом свежей добычи за грядою волн корабля. Я безвозвратно утопал в пучине нераскаянного греха и отрекался от завоеванной на мгновение красоты. Оцепенелость и усталость, смертельная, летаргическая тоска снова служили мне ложем моих падений. В своем безумии я изнемогал под гнетом беспутных ухищрений и убийственных козней, коварных, утонченных, разнообразных хитросплетений. Лишь позже понял я, какие права давало ей наше примирение.

– Помни же…

Это благоразумное и холодное сердце обезопасило себя от всякой возможности возмущения с моей стороны.

Однако теперь Од сдерживала мою бешеную ярость, как свору псов перед травлей. Наше наслаждение сбросило всякие цепи после перерыва, только обострившего нашу жажду обладания. Быть может, эта тактика, подготовившая восстановление моих сил, имела в виду смягчить мое душевное отвращение.

Однажды Од промолвила мне со странным спокойствием:

– Не попробовать ли нам жить вместе просто, как друзья?.. Ведь ты сам, милый мой, вернувшись, предлагал мне дружбу.

Ее глаза были непроницаемы для меня: казалось, она высказывала свою задушевную мысль. Но я не ошибся: все это было лишь желаньем высмеять добродетель. Я показался самому себе сквозь эту скрытую иронию уничтоженным и убогим, как бедняк, обманывающий себя надеждой на несбыточное счастье.

Притворная нежность и лицемерное благодушие скрашивали на некоторое время нашу жизнь.

Бывали дни, когда я, легковерный, предполагал возможным надолго продлить эти неискренние отношения.

Никогда мы не казались такими искренними, но искренней была только наша обоюдная ненависть. Мы смотрели друг на друга со злобными и снисходительными лицами, безобразие которых должно было бы ужаснуть нас, если бы мы не были незатуманены притворством, ставшим основой нашей жизни.

Я избегал допытываться ее замыслов и сам не смел разбираться в своих отношениях к ней. Но я не страдал.

Моя двуличность давала мне спокойную уверенность, которая в пору искренних заблуждений не существовала.

Я был счастлив, если можно назвать таким словом растительное и лишенное всяких укоров совести состояние духа и тела. По крайней мере, утомительность пререканий и мучительные внутренние переживания были мне незнакомы. Я неохотно реагировал на всякое внешнее влияние.

Без всяких усилий я избавился от мук о принесенном мною в жертву человеческом достоинстве. Я игнорировал все то, что могло бы служить оплотом для моей личности. И сквозь это тупое равнодушие я даже едва сознавал: ненавидел ли ее?

Мирное житие сменило бесполезные возбуждения.

Эта книга – одна ужасная спазма и боль. Она печальна и оголена, как голод, как палата в лазарете, как труп с ободранной кожей. Я писал ее с воплем горечи, чтобы читалась она с горечью и мукой.