Камиль Лемонье - Наваждение

Она перестала смеяться. Я закрыл глаза, чтобы слаще испить этот чудесный напиток, как маленький ребенок с жадностью сосущий молоко из белой женской груди.

Я не видел ее, отдавшись безмолвному наслаждению, но знал, что она смотрит на меня. Сквозь опущенную ткань ресниц я чувствовал, как утопал в необъятных волнах – в застывшем блеске ее взгляда. Ее холодный рот с легким хрустом тающего под лучами солнца снега впивался в мой, и сама она теперь впивала ледяную воду моей жизни.

В эти безумные минуты ни Од, ни я не обмолвились ни словом. Мы прижались друг к другу изо всех сил. Края ее корсета впивались в мою грудь, и я чувствовал, как под ним сжимались ее упругие груди.

Послышались короткие вздохи и яростный крик боли. Огненные змеи обвились вокруг ее стана, железные гребни вонзились в мои позвонки, и я захрипел.

И оба мы вдруг упали, словно бросились с высокой башни вниз. Я не знал еще ее имени, но обладал уже ею. Она лежала как мертвая, отдаваясь своему наслаждению. Когда мы покоились еще в объятьях друг друга, я спросил ее, полный трепета и обожания, – кто была она. Она ответила мне:

– Я – Маод, но меня зовут просто – Од.

И голос у нее был хриплый, как в момент любовной спазмы. Она ласково перебирала мои волосы своими неестественно горячими и нежными, елейными, как у мироносиц, руками.

Вдруг снова она засмеялась.

– Раньше я была замужем. Теперь я вдова. – Она произнесла это так странно, без гордости и насмешки.

Я никогда не слышал такого смеха. Он, как стилетом, перерезал мои нервы и овевал, словно бальзамом сна. Я не знал, почему она так загадочно смеется своими немыми губами. Она смеялась беззвучным смехом маски, как отраженное в зеркале изображение. И вдруг вслед за тем замолчала. Но я, объятый пламенем ее жизни, жаждал ее познать. Мои слова и руки скользили вдоль ее тела. Хотелось узнать, почему она пришла к молодому человеку.

Она не смеялась больше, пристально глядела на меня своим тяжелым и неподвижным, как вода колодца, взглядом.

– О, – сказала она мне, – ведь вы сами не пришли бы первым.

Мне с первых же мгновений хотелось называть ее на «ты». Казалось так тепло и приятно от этого слова, словно я знал ее давным-давно. Но она, несмотря на нашу близость, была со мною, как с чужим.

Я крикнул ей из глубины своего существа:

– Я ждал тебя, Од! Знал, что ты придешь!

Ее руки перестали играть моими волосами, и снова я почувствовал на своем лице ее губы.

Поцелуи наши длились ночь и часть следующего дня.

Так открылась мне моя судьба и все-таки я не понимал еще – почему у этой женщины была собачья морда.

Какая простая и несложная вещь – жизнь! Через степи и бесконечные саванны тянется прямой лентой тропинка, хотя и кажется, что она изгибается местами. Шаги взрослого человека оставляют на ней те же отпечатки, что и шаги ребенка. Думают, что жизнь меняется – однако, всегда человек остается тем же – крошечным отражением Вселенной, тяготеющим к иным существам, согласно неизменным законам бытия.

Од поступила так, как поступали все ее предшественницы. Все они появились в известный час, все они родились под разными созвездиями и, тем не менее, все они проявляли одним и тем же способом свою волю, которой покоряли мою. Но первые были только предвестием одной высшей воли, которая не должна была никогда покинуть меня. Все вместе они составляли знаки моего Зодиака.

Но, если бы Од не пришла после других, – я, может быть, продолжал бы жить, как отшельник, укрепляясь в целомудрии. Она как бы выступила из недр темной тайны, пришла из-за граней жизни, из неясных глубин предопределения, и с этой осужденной сестрой я претерпел свои искушения святого Антония.

Од была для меня в первые же мгновения тем, чем и осталась впоследствии. Она оставалась неизменной, как мелодия скрипки, которую дивный артист бесконечно варьирует. Она не переставала быть женщиной с собачьей мордой – совершеннейшим символом Зверя, единым и бесконечным, и мне казалось, что я узнал ее однажды, но потом никогда уже не видел ее такой, как в тот миг.

Месяц спустя Од обнажалась не больше, чем в тот день, когда впервые вошла ко мне и сбросила с себя одежды. Стыдливости она не знала, как юная Ева на заре первых дней мира. И, вместе с тем, это была та же самая женщина, которая на улице шла, опустив глаза, с требником в руках.

Вне дома она была, как все другие. В ней было даже больше религиозности и благопристойности, чем у большинства женщин. Но, казалось, как будто она совсем не знала, что грешила. Как только с нее спадали одежды, она становилась другой женщиной, которую сама не знала и в которой обнаруживалась жестокая красота. О, – эта женщина была гидрой и козерогом и вместе всеми кривляющимися животными из дьявольского каменного леса древнего собора!