Стэнли Джон Уаймен - Любовь на полях гнева

– Господа! – заговорил он дрожащим голосом. – Получено необыкновенное известие. Его сообщил на улице курьер, привезший письма моему брату: Бастилия пала!

Воцарилось глубокое молчание.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил, наконец, председатель.

– В четверг она была взята приступом парижской толпы, губернатор ее – де Лоней, [13]убит, – отчетливо произнес Луи.

Все в изумлении смотрели друг на друга. А с площади несся все более усиливающийся шум беспорядков.

– Что же король? – спросил престарелый Гонто, выражая общую мысль. – Без сомнения, его величество уже наказал этих негодяев?

Ответ ему был дан оттуда, откуда его никто не ожидал.

Сент-Алэ поднялся со своего места с раскрытым письмом в руках. Если бы он имел время обдумать, что он хочет делать, то он, конечно, не стал бы говорить все, что знал. Но неожиданное известие совершенно выбило его из колеи.

– Я не знаю, что делает король в Версале, – заговорил он. – Но я могу сообщить вам, как была употреблена вооруженная сила в Париже. Приказано было атаковать толпу гвардии, но гвардия была рассеяна. Город очутился в руках народа. Мэр Флессель убит. Образована Национальная гвардия, [14]генералом которой назначен Лафайет. [15]

– А что же делал король? – в испуге вскричал председатель.

– Ровно ничего.

– А Генеральные штаты? Национальное собрание в Версале? – послышались голоса.

– Ровно ничего.

– Ну, наконец, Париж? – спросил в свою очередь председатель.

– Ведь столько лет он был совершенно спокоен!

Де Сент-Алэ молча опустился на свое место. Собрание было ошеломлено этим известием. Еще несколько минут назад члены его мечтали о своих привилегиях и правах. Теперь они увидели Париж в пламени, а закон и порядок в величайшей опасности.

Но не такой человек был Сент-Алэ, чтобы отказываться от роли руководителя собрания. Он опять вскочил на ноги и стал пламенно призывать присутствующих вспомнить фронду.

– И тогда, и теперь Париж все тот же, – кричал он. – Легкомысленный и мятежный. Его можно взять только голодом. Жирный буржуа не может обойтись без белого хлеба. Лишите его этого, и безумцы опомнятся, восставшие смирятся. Неужели вы думаете, что вся эта Национальная гвардия с ее генералами может устоять против сил порядка – дворянства и духовенства, против самой Франции? Это невозможно, – продолжал он, обводя всех глазами. – Париж, правда, низложил Великого Генриха и изгнал Мазарини. Но зато потом он лизал им ноги. То же будет и теперь.

Мы должны только следить, чтобы эти беспорядки не распространялись далее.

Слова эти успокоили собрание, все нашли их совершенно убедительными. Люди ведь так склонны представлять себе будущее в тех же красках, какими было окрашено их прошлое. Речь Сент-Алэ была встречена громкими рукоплесканиями. Все, волнуясь, поднялись с мест и группами стали выходить на узенькую улочку.

В дверях я нечаянно столкнулся с одним из Гаринкуров. Он повернул голову и, увидев, кто его толкнул, хотел было остановиться. Но давка была так велика, что его увлекли вперед. Я видел, что он что-то говорил, но я не мог его слышать и только по насмешливым улыбкам шедших рядам с ним догадывался, что речь шла обо мне. Но едва мы вышли из переулка на площадь, как представившееся нашим глазам зрелище заставило меня забыть об их существовании.

Другие тоже были поражены увиденным. Мы во Франции не привыкли видеть толпы. Здесь в течение столетий всегда стоял впереди один какой-нибудь человек – король, кардинал, епископ, придворный… Сама же толпа всегда стушевывалась, изредка проходила перед ним, почтительно кланяясь, и исчезала.

Теперь начинался холодный рассвет нового дня. Между нами было немало людей, привыкших к тому, что крестьянин дрожал при виде их нахмуренного лица. Но парижская новость сразу потрясла все до основания. Толпа на площади уже не дрожала, а только молча смотрела на нас, и это молчание было хуже всякого воя. Она не расступилась перед нами, и члены собрания среди общей толкотни едва добрались до гостиницы.

Естественно, что все это отвлекло мои мысли от Гаринкура. Он тоже, по-видимому, забыл обо мне и шел, нахмурившись и бросая вокруг раздраженные взгляды.

Вереницей продвигались мы среди толпы. Она держала себя вызывающе, мы негодовали. Два слова: «Бастилия пала», объединили отдельные группы и создали из них Народ.

При таком положении дел достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Искра эта явилась сама собой. Впереди меня шел высокий и худой Гонто. Он был хром и обыкновенно опирался на руку лакея. В то утро лакея не было, и он опирался на палку.