Реми Гурмон - Книга масок

Был ли Кан первым провозвестником свободного стиха? Кому мы обязаны его появлением? Мы обязаны им Рембо, чьи «Illuminations» появились в Vogue в 1886 году [133], Лафоргу, приблизительно в то же время в том же маленьком изысканном журнале под редакцией Кана напечатавшему «Légende» [134]и «Solo de lune» [135]. Наконец, самому Кану. Уже тогда он писал:

В особенности же мы обязаны «свободным стихом» Уитмену, величественную вольность которого стали понимать только тогда.

Эта крошечная Vogue, которая теперь продается по цене пергамента с миниатюрами – с какой радостью читалась и перечитывалась она в галереях Одеона скромными молодыми людьми! Они опьянялись благоуханием чего-то нового, струившегося с маленьких бледных страниц!

Последний сборник Гюстава Кана «La Pluie et le Beau temps» [136]не изменил мнения, сложившегося об его таланте и оригинальности. Он всегда остается самим собою, со своею двуединой тенденцией к чувству и живописи. Это станет особенно ясным, если мы сравним скорбный гимн «Image» [137]:

с «Dialogue de Zélanae» [138]:

Это красиво и нежно, как старинный эстамп альманаха. А вот, поистине, безупречная песня, выдержанная в полутонах.

Слова, слова! Да, но слова хорошо подобранные, скомбинированные с большим искусством.

Гюстав Кан, прежде всего, артист. Иногда он кажется чем-то большим.

ГАСТОН Буассье, венчая лаврами пятидесятилетнего поэта (трогательный обычай!), выражал ему свои восторженные чувства по поводу того, что он не вводил никаких новшеств, что он выражал обыкновенные идеи легким стилем, что он добросовестно следовал традициям французской поэтики. Нельзя ли написать историю нашей литературы, исключив всех новаторов? Ронсар был бы заменен Понтус де Тиаром, Корнель – его братом, Расин – Кампистроном, Ламартин – Лапрадом, Виктор Гюго – Понсаром, Верлен – Экаром? Это было бы более поощрительно, более академично и, быть может, более по-светски, ибо во Франции гений всегда кажется несколько смешным.

Верлен цельная натура и потому не поддается определению. Как и его жизнь, его излюбленные ритмы похожи на эскизный и спутанный рисунок. Он окончательно расчленил романтический стих и обесформил его, распорол и разрезал. Желая вместить в него слишком многое, вложить все горения своего безумия, он, незаметно для себя, стал одним из вдохновителей стиха свободного. Стих Верлена, с его отклонениями, неожиданностями и скобками, неминуемо должен был сделаться таким. Ставши «свободным», он привел в систему все свое содержание.

Не блистая талантом, нищий духом, Верлен воплотил в себе, как никто другой, простой и чистый гений того существа, которое называется человеком, в двух его выражениях: в даре слез и даре слова. Когда его покидает дар слова и одновременно иссякает дар слез, он превращается либо в грубого и шумного ямбиста, написавшего «Invectives» [140], либо в смиренного, неловкого элегиста, автора «Chansons pour Elle» [141]. Благодаря этим именно чертам его поэтической индивидуальности, Верлен предназначен был воспевать любовь, все ее виды, но прежде всего ту любовь, которая лобзает чистый звездный свет неба. Создав «Les Amies» [142], Верлен складывал гимны в честь Девы Марии – тем же сердцем, тем же духом, тем же гением. Но петь эти гимны будут потом, в мае месяце те же Amies, одетые в белые платья, под белыми вуалями. О, лицемерие жизни!

Признаваться в грехах – «делом или помышлением» – негрешно. Никакая публичная исповедь не может опозорить человека: все люди равны между собою, все одинаково подвержены искушениям. Нет преступления, которого не мог бы совершить кто-нибудь другой. Клерикальные и академические газеты напрасно взяли на себя постыдную обязанность поносить Верлена на его еще свежей могиле. Удары пономарей и педантов пришлись по гранитному подножию памятника. А Верлен в это время, улыбаясь в свою мраморную бороду Бесконечному, с лицом фавна прислушивался к звону церковных колоколов.