Олег: Вепрь

Автобус завелся, прогрелся, встряхнулся и тронулся по наезженной колее.

По мере приближения к родным очагам салонный народ в прямом и переносном смысле оттаивал. Уже кое-где на свет явились граненые стаканы и эмалированные кружки. Уже вокруг зажурчали и зачавкали, и уже завязался среди знакомых и незнакомых обычный путевой разговор с матерком и хохотом.

Подскакивая на каждой колдобине, я предался сладким мечтам. Лавры Зиновьева и Синявского дразнили обоняние будущего триумфатора-утописта, и я уже мысленно примерял на свое чело образчик вечнозеленой культуры. За примеркой я чуть не позабыл расспросить аборигенов о конечном пункте моего путешествия. Автобус же останавливался только по требованию желающих сойти.

- Далеко ли до поворота на Пустыри? - Я тронул за плечо впереди сидящего мужчину в шерстяной шапочке, имевшей форму топорика.

- А тебе зачем? - обернувшись, насторожился мужчина с лицом, как оказалось, кирпичного цвета.

- Допустим, в гости еду, к подружке или к деду, - предложил я ему на выбор.

Вредная привычка к сочинительству стихов сказалась и здесь.

- Ну и дурак, - нахмурился, пропустив мимо ушей рифму, носитель шерстяного топорика.

С досадой он отвернулся к окну. Такой неожиданный вывод меня слегка озадачил. Но где-то мне надо было сходить, и я обратился к общественности:

- Товарищи! Кто подскажет, далеко ли до поворота на Пустыри?!

Пассажиры автобуса все как один дружно замолчали. На меня уставилось не менее двух десятков пар удивленных глаз. Примерно так смотрят на тяжело пьяного человека, справившего нужду под какой-нибудь мемориальной доской: с осуждением, состраданием и любопытством.

- А ты, милок, туда не езди, - после долгой неловкой паузы вдруг забормотала моя соседка, божий одуванчик в пуховом платке. - Ты лучше домой вертайся. Поезжай себе с Богом, а дедушке письмо отпиши: так, мол, и так… Болею, дескать. Зачем самому-то в пеклу прыгать? Да там уж, поди, и не осталось никого из живых-то! В Пустырях этих, прости Господи!

- Ты чего плетешь, выдра?! - вдруг осерчал красномордый мужчина.

- Я как лучше! - Старушка мелко перекрестилась. - Молоденький ведь! Небось, и с девкой не лежал!

- Вот и заткнись! - Красномордый снял топорик и вытер им вспотевший лоб. - Не слушай ее, паря! Водка есть?!

Слева от прохода я услыхал приглушенный спор двух крестьян в одинаковых телогрейках:

- Трепись, дубье!

- Мажем на три портвейна?! Это когда Тимоха Ребров из армии в шестьдесят восьмом вернулся! Кантемировец он был, Тимоха-то! На танке Прагу брал! У него и брат в сорок пятом брал! Такая семья у них: чуть что - сразу в Прагу!

Смущенный больше прежнего, я достал из рюкзака бутылку «Зверобоя». Ухватив ее поперек, мой красномордый собеседник цапнул зубами жестяное ухо и сорвал крышку резким круговым движением.

- Слухи, оно, конечно, разные ходят. - Выдув махом четверть содержимого, он утерся рукавом. - Примешь за компанию? Меня-то Виктором звать.

- Сергей! - Пожал я его мощную руку. Бутылка вернулась ко мне, и я, как того требовал

местный обычай в лице Виктора, пригубил.

- Народ сам знаешь какой, - продолжал мой собеседник. - Ровно ребенок народ: жабу соломинкой надует и давай друг дружку пугать. Странностей, однако, там хватает. Это - есть. Хотя, с другой стороны, красное туда возят в сельпо. Я сам и вожу. Такое, брат. Ну, давай, что ли?!

Бутылка «Зверобоя» опять перекочевала в его натруженные лапы с широкими ногтями, да там и закончилась. Ничего ровным счетом не понимая, я все же силился извлечь из его бессвязного повествования хоть какую-нибудь полезную для себя информацию.

- Участковый Колька Плахин был. Я с ним в «Пролетарии» когда-то дрался по малолетству. - Упомянув отчего-то участкового в прошедшем времени, собеседник затих.

- А Обрубкова знаете? - поинтересовался я кстати. - Гаврилу Степановича? Егеря тамошнего! Обрубкова!

- Обрубкова-то?! - Красномордый Виктор вдруг засуетился. - Да ты пробирайся к выходу, паря! Проскочишь станцию! Эй, там! Галантерея крашеная! Ты, ты! Скажи шоферу, чтоб тормознул у Березовой!

И точно, деревня Березовая упоминалась моим товарищем Губенко в качестве ориентира.

Водрузив на плечо рюкзак с пожитками, состоявшими теперь из бутылки «Стрелецкой», словарей, шерстяных носок и полукруга копченой колбасы, я подхватил также футляр с пишущей машинкой, после чего устремился вдоль автобусного прохода, наступая на мешки и баулы сельских граждан.

- Чесноком бы натерся! - запричитала мне вслед набожная старушка. - Упаси тебя святые угодники! Темнеет на дворе-то!