ИВАН БОРОДУЛИН

ле разные предметы, скажем, платок, портсигар, мунд­штук, нож на несколько секунд, показывал их остальным и закрывал. Мы должны были запомнить и рассказать, в каком порядке лежат вещи. Сначала мы немилосердно путались и врали, но постепенно навострились угады­вать, как фокусники.
Прыгать с парашютом нам чаще всего приходилось из самолета «Дуглас», где люк находился в полу, под ногами. Очень неудобно и страшновато было, сжав­шись в комок, мешком вываливаться в темную дыру без дна. Но ничего, привыкли.
Все семь учебных прыжков, за исключением одного, предварительного, мы сделали ночью.
Прыгая, кажется, в пятый раз, я в темноте потерял ориентировку, и меня занесло куда-то в сторону, на картофельное поле. На мою беду, поле оказалось оби­таемым — какие-то женщины убирали картошку. Когда я, с трудом погасив купол парашюта, оглянулся, то сов­сем рядом увидел грозные женские фигуры с лопатами. Судя по всему, они приняли меня за вражеского дивер­санта-парашютиста и готовились к расправе. Я начал громко орать: «Я — русский! Я — русский!» Это спасло меня от лопат, но, увы, пока я разговаривал с самыми воинственными, другие женщины за несколько секунд разорвали мой парашют на платочки и разбежались.
Перед начальством я появился с убитым видом и с ворохом парашютных строп. И не таким уж обидным было полученное мной взыскание «за утрату боевого имущества», как последовавшие за этим «правдивые» побасенки ребят «об одном храбром разведчике-пара­шютисте, которого раздели две престарелые колхозни­цы». При этом рассказчики, невинно улыбаясь, погляды-пали на меня.
Шел четвертый месяц войны. Гитлеровцы подходи­ли к Москве. На дальних подступах к столице гремели тяжелые бои.
В один из октябрьских дней нас построили в зале квадратом, вынесли вперед знамя, и училище приняло присягу стоять за Родину до последнего дыхания, драть­ся с оккупантами, не жалея крови и не щадя жизни, уме­реть, но не пропустить врага.
В начале ноября ушла на фронт смежная с нами группа разведчиков-диверсионников. Со дня на день ждали отправки и мы. Но в канун 24-й годовщины Вели­кой Октябрьской социалистической революции вечером неожиданно объявили приказ начальника гарнизона о том, что училище примет участие в праздничном воен­ном параде, который состоится на Красной площади 7 ноября.
Сначала мы не поверили: немцы под Москвой — и парад. Но когда поверили — сердца застучали по-осо­бому. Ходили подняв носы и радовались, что у нас та­кая страна, такая армия и такой вождь.
Вся ночь прошла в подготовке. Сна не было. Чистили винтовки, подшивали подворотнички, примеряли только что доставленное зимнее обмундирование. Особенно понравились нам безупречно белые полушубки.
Утром 7 ноября вместе с другими частями Москов­ского гарнизона мы, подтянутые, торжественные, стояли на Красной площади. На трибуну Ленинского мавзолея поднялись члены Советского правительства и Государ­ственного Комитета Обороны во главе с И. В. Сталиным. Мы еще больше подтянулись и смотрели во все глаза.
Пошел крупный, хлопьями, снег, мы начали зябнуть, но приподнятое настроение не покидало нас до самого конца парада. Мы знали, что пехотные части, печатав-
PAGE25

шие шаг по брусчатке площади, танки, пушки, конница прямо с парада пойдут на передовые защитные рубежи столицы. Парад был для них могучей моральной заряд­кой.
В начале декабря стала получать боевые назначения и наша группа. Сергей Власов уехал на Калининский фронт, а меня направили на Волховский, туда, где зады­хался в блокаде мой Ленинград.
В январе 1942 года группа разведчиков, в которую вошел и я, получила задание командования — найти сравнительно безопасный проход в Ленинград. Мы сде­лали это и даже сумели глухими лесными тропами про­вести два обоза с продовольствием. Затем и эти тропы были блокированы гитлеровцами. Единственным свободным путем в город осталось замерзшее Ладож­ское озеро, но этот путь был очень опасным и тя­желым. Опасным потому, что фашистские самолеты все светлое время суток дежурили над Ладогой и уничтожа­ли все живое. А тяжелым потому, что за ночь надо было пробежать на лыжах примерно девяносто километров.
Дважды мы благополучно пробирались по озеру в Ленинград, выполняя специальное поручение, но в тре­тий раз не повезло.
Когда до кромки леса на берегу оставалось километ­ров двадцать, нашу группу застал рассвет. Фашистские самолеты не замедлили явиться и с бреющего полета открыли пулеметный огонь. Трое разведчиков были убиты наповал, я ранен в левое бедро, а пятый, Николай Егоров, получил пулю в руку.
Обстрелявшие нас самолеты проносились над самым льдом, чуть не задевая лыжами снег. Решив, видимо, что мы мертвы, один из летчиков дал еще очередь, и само­леты убрались,
И
Коля Егоров, перехватив руку бинтом, встал на лыжи и пытался помочь мне. Однако через несколько десят­ков метров мы убедились, что так погибнем оба. Я упро­сил его бежать без меня, и Николай, отталкиваясь одной палкой, заспешил к спасительному лесу. Я долго глядел ему вслед. От берега до расположения наших частей был еще час нормальной ходьбы на лыжах. Но Николай бе­жал раненым. Стало быть, ждать помощи прежде, чем наступит темнота, было нечего.
Как мог, я перевязал ногу и остался лежать на льду, в белой тишине, безучастный ко всему на свете. Лежал долго, отморозил пальцы на руках и ногах, потерял мно­го крови, а потом и сознание.
Только в полевом госпитале узнал, что меня подо­брал на ладожском льду санитарный самолет У-2, кото­рый, между прочим, пилотировала девушка. Я долго расспрашивал медиков, пытаясь узнать фамилии тех, кто спас мне жизнь, но так ничего и не выяснил. Не знаю этого и до сих пор.
В госпитале мне сделали первичную обработку раны, а лечить и выздоравливать отправили в город Вытегру. Там я проскучал до конца марта.
И вот я уже в поезде, идущем на Север, в Кандалак­шу. В кармане гимнастерки — направление в 10-ю гвар­дейскую стрелковую дивизию, которая стоит где-то у неведомой мне речки под названием Западная Лица.
В теплушке тепло и даже уютно. Убаюкивающе сту­чат колеса. Я лежу на верхних нарах у небольшого окош­ка и считаю, что мне повезло — могу видеть все, что проплывает за стенкой вагона. Впрочем, другие тоже не скучают. Как всегда в солдатской среде, и тут на­шелся свой вагонный Теркин, солдат лет тридцати. Он сидит у печки-буржуйки, накинув на плечи новенькую
27