Вардан Айгекци - Басни средневековой Армении

Басня, подлинный плод массового народного творчества, — более острое, выразительное и обоснованное выражение протеста, чем те глухие намеки, которые лишь изредка ремесленник мог позволить себе внести в орнамент расписанного им изразца или выкованного его подручным медного кувшина.

Басни создавались всеми народами. Басни создавались и, живя века, передавались всеми народами. Передавались они от одного народа к другому, проходя в последовательных переводах тысячи и тысячи верст, от далеких берегов Инда и Ганга до площади перед великолепным, возвышающимся над Сеной собором Парижской богоматери, передавались в виде отдельных рассказов и в виде целых сборников, объединенных в соответствии с мировоззрением лучших умов своего времени.

Такие сборники сложились и в Армении под пером умершего в 1213 г. Мхитара Гоша и в середине XIII в. под пером и в горячей речи блестящего проповедника и борца за правду Вардана Айгекца.

Многие из этих басен вошли в переводах в обиход Грузии, влившись в грузинский фольклор. Многие вошли в арабском переводе в обиход арабов, открыв тем самым себе путь и на далекий Запад.

Уже в XI в. пером выдающегося историка Аристакеса Ластивертца (Ластивертского), иерарха и преданного сына армянской церкви, запечатлены были горькие мысли и об упадке нравственного уровня духовенства, и о не в меру разросшемся нечестии (читай: освобождении из-под церковного гнета) и о разврате (читай: повидимому, выходе из-под опеки духовенства) его современников в Армении.

Тяжелые времена уже за столетие до Аристакеса наступили в Армении для господствовавшей церкви. Умножились и неимоверно возросли по количеству приверженцев секты, в том числе и такие, которые донесли до X в., про-

несли черев кровавый для них XI в. свои еретические учения, несмотря на клеймение их приверженцев каленым железом, несмотря на разрушение и сожжение по велениям Григория Магистра многих сотен сел, изгнание тысяч и тысяч людей и нестерпимые пытки. Несмотря на все это, эти еретики пронесли через XI в. и, уйдя в сокровенные народные массы, разнесли свою армянскую ересь (как она называется в русских летописях) — павликианство — и на север от Кавказского хребта, и на запад — на Балканы, и далее в центральную Европу.

Многие из этих ересей сохранили среди всех этих испытаний элементы языческих верований, т. е. элементы тех философских учений, которые попеременно изничтожались и византийской православной церковью, и церковью армянской, и престолом сасанидского «царя царей», поскольку в основе этих учений лежали чаяния о достижении равенства и равноправия людей, общности имущества, общности и общедоступности жизненных благ.

Учение Маздака, обманутого вместе со своими последователями лживой и коварной политикой сасанидского царя Кавада и его преемника Хосрова Ануширвана, и ересь сирийского христианина Барсомы, впервые добившегося некоторых прав хотя бы для двух старших ремесленных цехов, несмотря на истребление последователей этих учений уже на грани VI в., продолжали жить в Армении, как и в других смежных странах.

Знаменательно, что в XI в. последователями одной из этих сект явились, как сообщает Аристакес Ластивертский, армянский князь и его сестры, поделившие свои земельные владения с крестьянами в те дни и в тех местах, где неожиданному ночному поруганию подверглись священные изображения креста.

Трудно было бы доказать, что все испытанные этим князем преследования и мытарства были вызваны именно

надругательством над крестом, низвержением крестных камней, в подстрекательстве к чему он не был уличен, а не раздачей им и его сестрами своего имущества крестьянам.

В числе других «великих грехов» многим из этих сектантов ставилось в вину последование языческим верованиям — поклонение солнцу, и жила тревога о том, не осталась ли в окружающей армянской среде, несмотря на всю строгость розыска и всю суровость кар, на весь жар от пламени пожаров, истреблявших поселения нечестивых еретиков, несмотря на все меры, принятые сынами правоверной церкви и облаченными в рясу и носящими воинский доспех и княжескую повязку на рукаве, с епископским ли перстнем на пальце или с княжеским перстнем и печатью, — не осталось ли еще нечестивых солнцепоклонников.

Вот почему звучит как уличающее свидетельство, но уличающее не еретика, а скорее инквизитора, замечательная басня Мхитара о солнечном цветке, сжатая, немногословная, изумительная по своей четкости и по своей внутренней правдивости (28).