Елена Холмогорова - Рама для молчания

Шехтелевский шедевр полон зашифрованных смыслов, символических намеков. Весь он – от витражей и ажурных оконных переплетов до резных деревянных панелей, от струящейся лепнины потолка до изысканных светильников, от причудливого рисунка паркета до затейливых дверных ручек и шпингалетов – настроен на каждодневное, пристальное разглядывание и разгадывание.

Горький называл дом «нелепым», однако вынужден был как-то приспособить его для жизни. Ни о какой гармонии здесь не могло быть и речи. Сюда вселили человека, глубоко враждебного эстетике здания.

Весьма характерно, что именно внес в продуманный до мельчайших деталей интерьер новый жилец. Это сорок четыре книжных шкафа, построенных по чертежам Горького, – безликих, чисто функциональных, призванных вместить его огромную, в десять тысяч томов, библиотеку. И пусть комнаты, отведенной для книг, не хватило, и шкафы не только вылезли в вестибюль, но и поползли вдоль стен потрясающей – эстонского вазелемского мрамора – парадной лестницы, заслонив ни много ни мало гениальные витражи. Зато двадцать шесть тематических разделов, из которых состоит библиотека Алексея Максимовича, удалось разместить согласно воле хозяина. А ведь лестница – стержень, на который нанизано всё пространство дома, выстроенное вокруг ее спирали.

Вообще-то в Москве есть еще один музей Горького – на Поварской в здании Института мировой литературы. Библиотека была бы уместнее там. Но это наши соображения дилетантов, может быть, музейщики сочтут его крамольным.

И еще один предмет мебели – самый важный для писателя – письменный стол был изготовлен по заказу Алексея Максимовича: без ящиков, больше похожий на обеденный, и на десять сантиметров выше обычного, ему по росту. На этом столе стоит статуэтка из обширной горьковской восточной коллекции. Три обезьянки: одна закрывает лапками (хочется сказать, руками) глаза, другая – уши, а третья – рот. Это аллегория, точно отражающая уклад жизни дома: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу». А не замечать и скрывать было что.

Загромоздила дом и тяжелая казенная мебель – кожаные кресла и диваны, дико контрастирующие с волнообразными, текучими линиями лепнины на потолках, рисунком паркета, со всеми неистребленными шехтелевскими штучками.

Странное дело, ярчайший деятель начала ХХ столетия никак не связывается в нашем представлении с Серебряным веком, русским модерном. Горький оставил несколько статей, прямо указывающих на его принципиальное неприятие искусства модерна, он учинил разгром знаменитой «Принцессе Грезе» М.Врубеля, ему вообще претил русский декаданс. Даже его имя, присвоенное МХАТу, всегда казалось навязанным, чуждым облику и интерьерам здания в Камергерском проезде. Понятие «современник» вовсе не означает согласного со своим временем. Художник, такова его судьба, редко совпадает со вкусами и пристрастиями эпохи, то опережая, то, наоборот, ретроградствуя.

Нет места Алексею Максимовичу Пешкову с его жестоким детством и каторжными университетами, его сжил со свету «великий пролетарский писатель, основоположник социалистического реализма, председатель Союза писателей СССР». Да и Максиму Горькому места не так уж много. Замысел создателя дома никак не соответствует ни характеру, ни привычкам обитателя, разрывая и без того непростую духовную организацию писателя.

В этом доме можно принимать делегации одуревших от робости и затравленно озирающихся на буржуйские прихотливые завитушки шахтеров и колхозников-передовиков, пионеров, кремлевских гостей – Сталина, Жданова, Калинина и Ворошилова, собратьев-писателей, тщательно профильтрованных бдительным секретарем Пе Пе Крю – Петром Петровичем Крючковым, надзирающим заодно и за самим классиком по заданию НКВД. Отсюда можно отправиться на белом пароходе по Беломоро-Балтийскому каналу, до слез умиляясь, как «черти драповые» чекисты перевоспитывают социалистическим трудом контрреволюционеров и вредителей. Как печально сострил сам Алексей Максимович, «я не лицо, а целое учреждение». Кстати, в этом особняке и учреждался Союз писателей, здесь во главе с Горьким работало его Оргбюро. А вот писать в этой удушающей атмосфере как-то не получается. Слишком уж мягки диваны, в них погружаешься как в невесомость, отрываешься от земной тверди. Только изрекать: «Если враг не сдается, его уничтожают» или «Расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа».

Москва – город большой и, главное, эклектичный. Как в годы ее экономического расцвета говаривали купцы, «денег хватит на все стили». А еще жили-доживали дворянские особняки, уютные мещанские… Но для вернувшегося из эмиграции «первого пролетарского писателя», «буревестника революции», было выбрано здание, решительно враждебное его вкусам. Знал ли об этом кремлевский Управдом? Конечно, знал. Смеем догадываться, что помещение выбрано преднамеренно, это входило в программу укрощения классика. Он и не должен был чувствовать себя дома , упираясь взглядом в причудливые завитки дверных ручек или декадентские изломы витражей.

Читать дальше