Ангел Богданович - Московский художественный театр

"Гдѣ оно, куда ушло мое прошлое, когда я былъ молодъ, веселъ, уменъ, когда я мечталъ и мыслилъ изящно, когда настоящее и будущее мое озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, сѣры, не интересны, лѣнивы, равнодушны, безполезны, несчастны… Городъ нашъ существуетъ уже двѣсти лѣтъ, въ немъ сто тысячъ жителей, и ни одного который не былъ бы похожъ на другихъ, ни одного подвижника ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ, ни одного ученаго, ни одного художника, ни мало-маломальски замѣтнаго человѣка, который возбуждалъ бы зависть или страстное желаніе подражать ему… Только ѣдятъ, пьютъ, спятъ, потомъ умираютъ… родятся другіе и тоже ѣдятъ, пьютъ, спятъ, и чтобы не отучнѣть отъ скуки, разнообразятъ жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничествомъ, и жены обманываютъ мужей, а мужья лгутъ, дѣлаютъ видъ, что ничего не видятъ, ничего не слышатъ, и неотразимо пошлое вліяніе гнететъ дѣтей, и искра Божія гаснетъ въ нихъ, и они становятся такими же жалкими, похожими другъ на друга мертвецами, какъ ихъ отцы и матери"…

Такъ скорбитъ и жалуется братъ трехъ сестеръ когда-то мечтавшій о каѳедрѣ и кончающій ролью члена земской управы, какъ высшей степенью его бытія. А торжествующая пошлость въ лицѣ Наташи, жены его, измѣняющей мужу и постепенно выжившей изъ дому всѣхъ сестеръ, поетъ побѣдную пѣснь: "Значитъ, завтра я уже тутъ одна… (Вздыхаетъ). Прежде всего срубить эту еловую аллею, потомъ вонъ этотъ кленъ… По вечерамъ онъ такой некрасивый… И тутъ вездѣ я велю понасажать цвѣточковъ, и будетъ запахъ"…

Нѣтъ выхода изъ этой жизни. Пошлость обволакиваетъ все мягкимъ, густымъ, всюду проникающимъ туманомъ, непреодолимая сила котораго заключается въ его безформенности. Съ кѣмъ или съ чѣмъ бороться, когда всякій ударъ поражаетъ что-то рыхлое, поддающееся, какъ трясина, гдѣ даже слѣда не остается борьбы,– все затягиваетъ моментально и на поверхности та же тишь да гладь, какъ будто ничего и не случилось. Пошлость тѣмъ и ужасна, что она не убиваетъ сразу, не производитъ рѣзкихъ, потрясающихъ катастрофъ, которыя бы поражали, какъ ударъ молніи, убивающій, но и озаряющій ослѣпительнымъ свѣтомъ,– она медленно, незамѣтно задушаетъ все живое, обезличивая и притупляя. А если и наступаетъ рѣдкій моментъ, когда глотокъ свѣжаго воздуха оживитъ внезапно полузадохшагося человѣка,– уже поздно: онъ можетъ только стонать, а не бороться. Пошлость не имѣетъ формы, не имѣетъ ничего опредѣленнаго, яркаго, что сразу бросалось бы въ глаза, указуя, гдѣ врагъ, гдѣ его главная сила, въ чемъ ея содержаніе. Пошлость сѣра и безцвѣтна, она молчалива и безгласна, медлительна и неутомима, безшумна и спокойна, она вездѣ и нигдѣ, надъ всѣмъ и во всемъ. Она обезкровливаетъ людей, высасывая кровь изъ нихъ капля по каплѣ, неумолимая и ненасытная, превращая ихъ въ мумій безъ чувствъ, безъ желаній, безъ страстей. Но она сама себя губитъ въ концѣ концовъ. Въ ней нѣтъ творческаго начала, она ничего не можетъ созидать,– она только разрушаетъ и растлѣваетъ. Какъ въ картинѣ уѣзда, рисуемой докторомъ Астровымъ, все вырублено и уничтожено, остается одна пустыня и обезсилѣвшее, низведенное до животнаго состоянія населеніе, такъ въ общественной жизни, гдѣ воцарилась пошлость, нѣтъ сознательной, планомѣрной, осмысленной дѣятельности, а только одно равнодушіе и безпредметная тоска. И тогда наступаетъ конецъ царству пошлости, потому что въ людяхъ нельзя убить творческое начало. Именно въ тотъ моментъ, когда пошлость кажется сильнѣе всего, наступаетъ ея конецъ. Нѣтъ возрожденіи ни для дяди Вани, ни для трехъ сестеръ. Ихъ жизнь кончена, но не кончена жизнь вообще. "Насъ забудутъ, забудутъ наши лица, голоса и сколько насъ было, но страданія наши перейдутъ въ радость для тѣхъ, кто будетъ жить послѣ насъ, счастье и миръ настанутъ на землѣ, и помянутъ добрымъ словомъ и благословятъ тѣхъ, кто живетъ теперь", говоритъ одна изъ сестеръ въ концѣ пьесы, и въ ея словахъ звучитъ отголосокъ грознаго голоса справедливости, требующей удовлетворенія. И зритель уходитъ изъ театра подавленный, но и возмущенный, унося въ душѣ твердое рѣшеніе: такъ жить дольше нельзя…

Удивительно бодрящее впечатлѣніе производитъ послѣ чеховскихъ пьесъ "Докторъ Штокманъ" Ибсена, эта полнѣйшая противоположность той жизни, которую по Чехову возсоздаетъ московскій художественный театръ. Вмѣстѣ съ тѣмъ "Докторъ Штокманъ" – высшее торжество этого театра и въ особенности его вдохновителя, г. Станиславскаго. Послѣдній несомнѣнно очень хорошъ въ роли Астрова и Вершинина, сумѣвъ дать художественную оболочку этимъ схематическимъ изображеніямъ г. Чехова. Но въ Штокманѣ г. Станиславскій создаетъ не только живое лицо, несравненный по жизненности художественный образъ, который данъ и Ибсеномъ,– онъ идетъ дальше автора. Штокманъ Ибсена, безспорно, одно изъ лучшихъ его созданій, но, какъ всегда, у Ибсена въ обрисовкѣ Штокмана есть нѣкоторая неопредѣленность, что-то недосказанное и въ то же время чрезмѣрное, что, поднимая Штокмана надъ уровнемъ обыкновенныхъ людей, дѣлаетъ его иногда неяснымъ. У Ибсена Штокманъ представляется читателю больше носителемъ идеи правды, вообще борцомъ, и героемъ, чѣмъ человѣкомъ. Въ изображеніи г. Станиславскаго эти обѣ стороны – героическое и человѣческое – слиты въ единое гармоничное цѣлое, что дѣлаетъ его Штокмана не только ближе и понятнѣе намъ, но и выше, какъ образъ, какъ всякое вообще истинное художественное произведеніе, вполнѣ вѣрное дѣйствительности. Здоровый реализмъ русской литературы такъ прочно привилъ намъ вкусъ къ реальному изображенію жизни, что всякая даже вполнѣ законная попытка къ патетическому уже расхолаживаетъ. Тѣмъ болѣе, что въ данномъ случаѣ это совершенно лишнее. Положеніе, занятое Штокманомъ, такъ высоко само по себѣ, что артисту скорѣе приходится бояться – не взять слишкомъ высокаго тона, чѣмъ слишкомъ обыкновеннаго, который принизилъ бы представленіе о характерѣ героя.